Пышный портал ведет со двора в Чертог Абенсеррахов, получивший это имя оттого, что здесь были вероломно умерщвлены эти доблестные потомки блистательного рода. Вся эта история вообще под сомнением, но наш скромный чичероне Матео показал даже и проход, по которому Абенсеррахов одного за другим впускали в Львиный дворик, и белый мраморный фонтан посреди чертога, возле которого им рубили головы. И большие ржавые пятна на каменных плитах – следы крови; их, как полагают в народе, никогда и нипочем не замыть.

Лица наши не явили ни тени сомнения, и он добавил, что ночами из Львиного дворика нередко доносится смутный, глухой звук, сходный с роптанием толпы, и вдобавок позвякивание, вроде как лязг оков. И все это призраки убитых Абенсеррахов: ночами они приходят на эти кровавые места и призывают небесную кару на своих убийц.

Звуки позже услышал и я: это были перепады и струи вод, текущих к фонтанам по трубам и каналам под каменными плитами, однако я не стал этого объяснять смиренному летописцу Альгамбры.

Ободренный моей доверчивостью, Матео рассказал мне правдивую историю, слышанную от деда.

Жил да был когда-то солдат инвалидной команды, который по долгу службы показывал Альгамбру чужестранцам; как-то вечером, в сумеречный час, проходил он по Львиному дворику и заслышал шаги в Чертоге Абенсеррахов. Решив, что там заплутались какие-нибудь иноземные гости, он поспешил им на выручку и, к удивлению своему, увидел четырех разодетых мавров в золоченых кирасах, с ятаганами и кинжалами в драгоценных каменьях. Они прогуливались мерным шагом, однако ж остановились и поманили его. Но старый солдат кинулся бежать и с той поры к Альгамбре близко не подходил. Так вот люди и упускают свое счастье; ибо Матео твердо был уверен, что мавры собирались показать, где зарыты их сокровища. Зато солдат, заступивший место того инвалида, оказался малый не промах: явился он в Альгамбру нищим, а год спустя уехал в Малагу, накупил там домов, обзавелся каретой и до сих пор, на удивление всем тамошним, живет себе да добра наживает, а все потому, как мудро рассудил Матео, что вызнал у мавров-призраков тайну клада.

Я решил, что этому сыну Альгамбры просто цены нет: знает все местные предания, накрепко им верит и держит в памяти массу всякого такого, к чему я имею робкое пристрастие и что философ построже непременно назвал бы чепухой. И решил сойтись поближе с этим премудрым беотийцем («Король Лир», III).

Прямо напротив Чертога Абенсеррахов – аркада, ведущая в иной, не столь скорбный чертог. Высокий и ажурный, изысканно отделанный, мощенный белым мрамором, он носит красноречивое имя Чертога Двух Сестер. Некоторые думают, что имя это вполне прозаическое и относится к двум огромным алебастровым плитам, лежащим бок о бок и образующим большую часть пола; это мнение горячо поддержал Матео Хименес. Другие, однако ж, полагают, что в названии есть особый поэтический смысл, что в нем намек на мавританских прелестниц, некогда обитавших в этом чертоге – части царского гарема. К моему удовольствию, мнение это разделяла и наша маленькая быстроглазая проводница Долорес, которая указала на верхнюю галерею над портиком: как она слышала, галерея вела в женские покои.

– Сами видите, сеньор, – сказала она, – там всюду все зарешечено, как в монастырской часовне хоры для монахинь; ведь мавританские цари, – возмущенно добавила она, – держали жен взаперти, словно монашек.

И правда, частые «жалюзи» сохранены поныне; сквозь них незримые черноокие гаремные прелестницы глядели на самбру и другие танцы и развлечения в нижнем зале.

По обе стороны зала – ниши и альковы с диванами и оттоманками, на которых изнеженные властители Альгамбры вкушали дремотную лень, столь любезную азиатам. Сквозь купол льется мягкий свет и проникает воздух; с одной стороны слышен освежительный звук фонтана из Львиного дворика, с другой – переплески бассейна в саду Линдарахи.

Это чисто восточное зрелище переносит в сказочную арабскую древность: того и гляди, с галереи поманит белая ручка таинственной принцессы или за решеткой блеснут черные глаза. Здесь притин красоты словно бы вчерашней, но где они, эти две сестры, где все эти Зораиды и Линдарахи!

Дворец в изобилии снабжается водой с гор по старым мавританским акведукам: полнехоньки его бассейны и рыбные садки, сверкают и брызжут водометы в чертогах, журчат струи по мраморным желобам вдоль стен. Ублажив царский дворец, оросив его сады и цветники, вода длинным уличным протоком нисходит к городу, звеня ручьями, взметываясь фонтанами и во все времена года питая растительность, устилающую и украшающую всю гору Альгамбры.

Только жители жаркого юга могут оценить прелесть этой обители, свежее дуновение с гор и пышную зелень долины. Город внизу задыхается в полуденном зное, и опаленная Вега колышется пред глазами, а здесь зефиры со Сьерры-Невады, напоенные благоуханием окрестных садов, овевают возвышенные чертоги. Все манит к отдохновению, к южному блаженству: полусомкнутые глаза глядят с тенистых террас на искрящийся пейзаж и слух баюкают шелест дерев и лепет низливающихся потоков.

Покамест не стану описывать прочие не менее изумительные чертоги. Я и намеревался лишь ввести читателя во дворец, где он волен помедлить и побродить вместе со мной и день за днем осваиваться среди здешних достопримечательностей.

Неопытному глазу легкие рельефы и причудливые арабески, украшающие стены Альгамбры, кажутся вырезными, плодом неспешного и кропотливого труда, и равно поражает их неистощимое разнообразие и гармоническое единообразие, особенно своды и купола, то ли сотовидные, то ли разрисованные изморозью, – сталактиты и висячие орнаменты, ошеломляющие наблюдателя затейливостью узора. Удивление проходит, однако, когда обнаруживаешь, что все это – лепнина: алебастровые плиты, отлитые в изложнице и искусно пригнанные в узоры всякой меры и вида. Этот способ облеплять стены арабесками и оштукатуривать своды наподобие пещер был изобретен в Дамаске и весьма усовершенствован марокканскими арабами, которым сарацинское зодчество обязано многими своими изысками и причудами. Весь этот сказочный ажур был нанесен хитроумно и просто. Голые стены расчертили в клетку, как делают художники-копиисты, затем – пересекающимися кругами. По этой канве отделочники работали быстро и споро, а пересечения прямых и косых линий образовали бесконечно прихотливые и вместе единообразные узоры.

Золотили щедро, особенно купола; зазоры тушевали ярким колером: скажем, киноварью и ляпис-лазурью, тертыми на яичном белке. По словам Форда, египтяне, греки и арабы в ранней своей архитектуре использовали лишь первичные цвета; они и преобладают в Альгамбре, независимо от того, был ли зодчий с Востока или из Африки. Примечательно, что краски не утратили яркости за несколько столетий.

Снизу стены покоев на несколько футов выложены глазурными плитами, пригнанными в узор, подобно алебастровым. Иные из них изукрашены гербами мусульманских владык, с поперечной лентой и девизом. Эти глазурные плитки («асулехос» по-испански, «аззулай» по-арабски) восточного происхождения: они обеспечивают прохладу и чистоту и не дают разводиться паразитам. Такие их свойства весьма ценны в жарком климате, поэтому ими устланы залы и фонтанные бассейны, инкрустированы купальни и покрыты стены. Форд полагает, что это очень древнее изобретение. Обычно их красят в синий и голубой цвет, и Форд выводит отсюда, что о них идет речь в Священном Писании: «И под ногами Его нечто подобное работе из чистого сапфира» (Исход, 10) и «Вот я положу камни твои на рубине и сделаю основание твое из сапфиров» (Исайя, 25, 11).

Эти глазурные или каолинные плиты мусульмане вввели в испанский обычай давным-давно. Их можно найти в развалинах мавританских строений восьмисотлетней давности. Их и поныне изготовляют на полуострове и в лучших домах Испании, особенно на юге, ими стелют полы и облицовывают летние покои.

Владычествуя в Нидерландах, испанцы завели и там эти плитки. Голландцы, обожающие чистоту в доме, очень обрадовались нововведению; таким-то образом это восточное изобретение, испанские асулехос или арабские аззулай, и стало повсюду известно под именем голландской плитки.