Алеша противостоит Ивану, сочинителю, как всего лишь записывающий слова Зосимы (которые к тому же в значительной мере являются как бы естественным, нелитературным нарративом, воспоминаниями «бывалого человека»), В мире, сотворенном Высшим Существом, авторство ведет к Богу. Поэтому Иван воспевает «хвалу» Богу в «Легенде», а не только «хулит» Его. Но вместе с тем в авторстве, т. е. в претензии на со-творение, наличествует обратная, дьявольская и безумная сторона. Среди произведений, созданных Иваном, имеется и поэма «Геологический переворот». Судя по названию, она выдержана в духе — рассмотренного прежде — проекта Фурье о сдвиге земной оси. Поэма Ивана компрометируется тем, что она упоминается Чертом. Достоевский спорит здесь с самим собой, со своим ранним фурьеризмом. Свою болезнь (эпилепсию) Достоевский приписывает отцеубийце и двойнику Ивана, Смердякову. Ивану столько же лет, сколько было Достоевскому, когда он работал над своим первым произведением «Бедные люди» (23–24 года), и почти такого же возраста Смердяков. В «Братьях Карамазовых» Достоевский борется с собой, с писателем.

Братья разнятся между собой у Достоевского по их способности к творчеству. У Алеши нет творческого дара (что оценивается Достоевским в высшей степени положительно). Митя рекреативен, он уснащает свою речь цитатами из художественных произведений, но сам ничего не создает. Он грешен и все же не виновен в отцеубийстве. Иван — создатель (прежде всего) оригинальных литературных текстов (их три из четырех придуманных им; но и статья о церковном суде, несмотря на ее принадлежность к философско-правовой речи, может быть прочитана как «фарс» (14, 16), т. е. как литературная пародия на смежные дискурсы). Именно Иван провоцирует убийство Федора Павловича[315].

«Легенда» Ивана имеет у Достоевского еще одно назначение, которое раскрывается, если сопоставить ее с речью, ведущейся рассказчиком «Братьев Карамазовых». Как известно, наличие рассказчика, замещающего собой реального автора, тропично по своей природе, служит одним из средств, с помощью которых маркируется эстетический характер нарратива. Повествователь у Достоевского — вполне традиционное литературное лицо. И как раз оно лишается возможности выразить квинтэссенцию «Братьев Карамазовых», которая распределяется между двумя текстами-в-тексте, излагается в «Легенде» Ивана и в автобиографии Зосимы. Иван, таким образом, и осуждается как литератор, и отодвигает на задний план другого литератора — основного в «Братьях Карамазовых» повествователя.

Рассказчик, максимально присутствующий в начале «Братьев Карамазовых», объясняющий здесь с метафикциональной позиции их общий замысел, исчезает в их концовке, где речеведение передоверяется Алеше и его ученикам («The author does not have the last word»[316]). Открываясь в будущее, текст Достоевского более не нуждается в фигуре повествователя. Постепенная деградация рассказчика выражается и в том, что он в приближении к финалу текста сомневается в выполнимости прокламированного поначалу замысла создать второй роман:

Наконец, рассказчик без остатка включен в провинциальный мир Скотопригоньевска, изображенный в «Братьях Карамазовых» в виде испытывающего упадок, пережившего свой зенит в прошлом:

Являясь автором, сливающим в себе человека и дьявола, Иван имеет много общего с героем-рассказчиком «Ночных дозоров» Бонавентуры (Е. А. Ф. Клингеманна). Слово в этом произведении начального немецкого романтизма предоставлено получеловеку-получерту, увлеченному, как и Иван у Достоевского, антропологической критикой, обличением людского лицемерия (ср. еще раз выкрик Ивана: «Убили отца, а притворяются…»). Герои Достоевского и Бонавентуры — более, чем просто однотипны. Рискнем заявить, что «Ночные дозоры» — интертекстуальный антецедент «Братьев Карамазовых». Получеловек-получерт у Бонавентуры предстает перед судом из-за своего свободомыслия, выступает на нем с речью, на- и разрушающей общественные приличия, и посылается из зала, где идет заседание, в сумасшедший дом. С получеловеком-получертом у Достоевского происходит то же самое — с той только разницей, что безумие Ивана органично, тогда как умопомешательство Крейцганга мнимо, приписано ему юстицией[317]. Суд в «Ночных дозорах» понапрасну заключает Крейцганга в сумасшедший дом за литературную деятельность, за его смущающие народ стихи. И напротив: Иван-поэт теряет рассудок, оказавшись не в состоянии предоставить суду доказательства, потребные для того, чтобы истина окончательно восторжествовала.

О религиозных источниках мышления Зосимы написано много[318]. Нам бы хотелось эксплицировать здесь то, что система его идей базируется в не меньшей степени, чем на религиозной традиции, на новой европейской философии. Так, например, для Зосимы важен Фихте. Интертекстуальным сигналом, показывающим, что Зосима в своем учении «о соприкосновении мирам иным» (14, 288 и след.) ссылается именно на Фихте, служит фраза старца о песчинке и мире:

В «Die Bestimmung des Menschen» (1800) Фихте писал о том, что человек принадлежит мировому целому, которое, в свою очередь, зависит от состояния его мельчайших частиц, песчинок:

Достоевский заимствовал у Фихте главное положение «Братьев Карамазовых», которые отвергают парусию и изображают человека пребывающим в «мирах иных». Для Фихте уже одно то, что человек действует и, следовательно, стремится изменить данное, несомненно доказывает, что мы не смеем ограничиться чувственным миром и жаждем сверхчувственности. Человек не определим, потому что он не «здесь», а «там», — так думает Фихте:

И так же представляет себе человека Зосима:

Исследование религиозных основ учения Зосимы не всегда направляет нас по верному пути. Из него хотят сделать исихаста[323]. Между тем он был антиисихастом, осифлянином. Исихастом Достоевский выводит отца Ферапонта, возмущенного старчеством как опасным нововведением.