2.1. Если травма нарцисса в том, что ему отказали в праве на субъектность, то шизоида тянет назад, в симбиоз, потому что он не был признан как объект[710]. В шизоидность устремляется тот человек, кому по каким-то причинам не хватило сопряженного с ним лица, которое направило бы на него некое действие. Тот, кто мог бы стать субъектом действия относительно шизоидно фиксирующегося индивида, похищает у него его объектность и вместе с ней объектность вообще. Вот почему субъектно-объектное сосредоточивается шизоидом в Другом[711].

Нарцисса формирует чрезмерность запретов, налагаемых на ребенка; шизоида — отсутствие родителей или их интереса к ребенку.

Шизоидный художественный текст имеет многочисленные вариации[712]. Мы рассмотрим только один из его типов, который возникает вследствие того, что шизоид склонен преобразовывать даже заведомо объектный мир в подобие (симулякрум) субъектного. В своем максимуме такого рода преобразование ведет к смешению уже мертвого (т. е. сугубо объектного) с еще живущим здесь и сейчас. Мертвое как живое в посюсторонности составляет магистральную тему рассказов Мамлеева, собранных в его первой книге «Изнанка Гогена» или появившихся в печати приблизительно в одно время с ней. Если в нешизоидной литературе наличие мертво-живого в наблюдаемом мире, как правило, экстраординарно, то в шизоидной оно делается повторяющимся, переходящим из текста в текст, универсализуется.

2.2. Персонаж, которого описывает Мамлеев, либо живой мертвец; либо репрезентант того, кого больше нет; либо заполняет интересом к смерти все свое бытие; либо комбинирует перечисленные возможности.

В рассказах о мертвом субъекте ему отводятся роли: вампира (в «Изнанке Гогена», заглавной новелле первого сборника Мамлеева, умерший отец пьет кровь детей; оригинальность этому тексту, вполне традиционному по содержанию, сообщает то обстоятельство, что изображенная в нем реальность дается в перспективе восприятия вампира, — вампиризм субъективизируется); вечного самоубийцы (о нем повествуется в «Полете»; архетипический мотив повторного рождения оборачивается здесь мотивом возвращающегося самоубийства); потусторонней невесты (ее история изложена в новелле «Петрова»: появление в ЗАГСе новобрачной «с того света» смущает чиновников, все же они регистрируют брак — присутствие неживого среди живых не становится аномалией). К группе текстов о мертвом субъекте примыкает «Сельская жизнь», герой которой, дед, правда, еще пребывает по эту сторону смерти, но в то же время выступает как ее эквивалент:

Персонаж, репрезентирующий другого, умершего, выведен в рассказах «Рационалист» и «Жених». В первом из них ребенок выбрасывает из окна младшую сестру, возвращая себе таким способом любовь родителей, которая сосредоточилась было на новорожденной[714]. Во втором мать усыновляет шофера, задавившего ее дочь.

Влечение к смерти, без остатка подчиняющее себе человека и делающее живущего по его сущностному содержанию мертвым, изображается в таких рассказах Мамлеева, как «Яма» (герой-повествователь утверждает здесь, что «человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти»[715]), «Любовная история» (ее центральный персонаж влюбляется лишь в тех, кто только что погиб, причем вне зависимости от пола погибшего), «Удовлетворюсь» (где речь идет об антропофагии: молодые люди партиципируют мертвое, съедая труп их товарища, покончившего с собой).

2.3. В то время как мертвое живо, живое в своей продолжаемости, в стремлении отсрочить свой конец абсурдно: в рассказе «Управдом перед смертью» больной раком радуется в момент агонии тому, что он нашел в себе силы не повеситься, когда узнал, что он обречен.

Можно сказать, что только смерти и дано жить в первых из обнародованных текстах Мамлеева. Тяжелое шизофреническое расстройство психики, кататония, по-видимому, представляет собой разыгрывание психически больным роли мертвого, проистекающее из того, что ему кажется, что только мертвое (объектное) живо (субъектно). Иначе говоря, кататония есть один из способов, которыми шизофренический индивид сохраняет себя[716]. Проза Мамлеева при всей экстремальности содержащегося в ней взгляда на живое и мертвое есть преодоление больной фантазии, совершающееся благодаря тому, что создаваемый здесь мир показан странным, в своей значительной части комичным[717].

Мертвое как живое составляет, согласно Мамлееву, пусть общезначимую, но тем не менее ложно устроенную реальность: место лица у потусторонней невесты из новеллы «Петрова» занимает зад; дед в «Сельской жизни», умирая, превращается в мочу, так что его не приходится хоронить; в «Женихе» мать, усыновившая шофера, убийцу дочери, берет его с собой в постель вместо ребенка; «Любовная история» — также род комики, которая возникает, среди прочего, за счет того, что герой, влюбляющийся в умерших как таковых, перестает различать их пол.

3.1. Совмещение нарциссизма и шизоидности, т. е. представлений, во-первых, о себе как собственном объекте и, во-вторых, о субъектно-объектности Другого, дает в результате такую психику, которая опознает себя в Другом и Другого в себе.

Хотя нам и не приходилось встречать понятие шизонарцисстской стадии в доступных нам стадиологических работах, тем не менее она под иными именами уже была предметом исследования в научной литературе, прослеживающей психический путь грудного младенца.

В первую очередь нужно назвать в этой связи знаменитый доклад Ж. Лакана о «зеркальной стадии»[718]. Ж. Лакан посвятил свои размышления более тем последствиям, которые имеет эта стадия для нашего психического созревания, чем экспликации ее предпосылок. Обретаемую ребенком в шестимесячном возрасте способность различать себя в изображении, меняющем нахождение сторон его тела, нельзя объяснить без предположения о том, что к этому сроку он внутренне готов быть зеркально симметричным — проводить логические преобразования, по ходу которых он как Другой и Другой как он вступают в отношение взаимозаместимости.

Еще одна инновация, совершающаяся в психике ребенка во время симбиотической эволюции, — «страх восьмимесячного» (на деле, он может начаться тогда же, когда начинается «зеркальная стадия», в шесть месяцев). Р. А. Шпитц, изучавший боязливые реакции детей на появление незнакомца в период между шестью и восемью месяцами, пришел к заслуживающему доверия выводу о том, что они обусловливаются формированием у нас памяти о материнском образе, которая не приемлет то, что с ней не согласуется:

Добавим к этому следующую психо-логическую реконструкцию «страха восьмимесячного»: если я в Другом и Другой во мне, то Другой, с которым я не в силах себя ассоциировать, отрицает меня, делает меня не бытующим, пугает меня.