Как социальное заблуждение расценивает СР нежелание персонажей расстаться с достигнутым ими благополучием. В. Ильенков осуждает в романе «Большая дорога» (1950) преуспевающего колхозного руководителя, не готового пожертвовать свое время и энергию на помощь отстающему хозяйству. Точно так же в «Кавалере Золотой Звезды» порицается председатель колхоза Савва Остроухое, неспособный примириться с мыслью, что электростанция, которую он планировал для односельчан, должна стать межколхозной собственностью.
3.3.3. К парадигме физического кенозиса принадлежат мотивы: лишений (на первом месте в СР — холод и голод), пыток (они живописуются, в частности, в «Большой дороге» и в «Рассказе о жестокости» Л. Никулина), побоев, изнуряющего труда, болезней, ранений. Целый ряд героев тоталитарной литературы носит имена, этимологически сопряженные с телесной недостаточностью и физическими страданиями; таковы: «Корчагин» в «Как закалялась сталь» (ср. у Даля: «Согнуть кого корчагой, смять или подломить. У него руки, ноги корчагой, кривы, скорчены»[511]), «Морев» в романе «Волга-матушка река» (это — псевдоним, взятый после того, как утонули близкие героя); ср. еще: «Горева».
Бросается в глаза, что большое число персонажей, возвращающих себе место в жизни, вопреки их физическим недостаткам, испытывают страдания от ограниченной подвижности, как, например, одноногий Воропаев (он, кстати, к тому же туберкулезник, да и печень у него нездорова), безногий Мересьев, парализованный Корчагин. Мотив хромоты — общее место сталинистских текстов: упомянем здесь (без малейшей претензии исчерпать материал) опирающегося на палку Вихрова; инженера Ковшова в «Далеко от Москвы», дважды повредившего себе ногу; сходным образом пострадавшего Семена Гончаренко из «Кавалера Золотой Звезды» и Варю из того же романа, которой отдавил ногу бык. В повести Пановой «Спутники» (1946) идет речь о санитарном поезде. У Пановой были, казалось бы, все возможности изобразить телесную ущербность самых разных планов, тем не менее предпочтение отдано ранениям в ноги:
Номер семнадцатый — ампутант, левая нога отнята почти по колено…
*
…Колька <…> был ранен разрывной пулей в обе ноги.
*
…Нифонтов <…> проснулся <…> Боль была <…> везде. Особенно в левой ноге, в раздробленной голени левой ноги.
*
— Раненая рожает, — сказала Смирнова <…> — Растрясло ее, вот и рожает <…> Та, что без ноги.[512]
Попытаемся объяснить, почему авторы СР уделяли преимущественное внимание страданиям из-за скованной подвижности.
Равенству «я» как «не-я» созвучна такая пространственная модель, по которой субъект мыслит свое тело помещенным не в той точке, где оно расположено в настоящий момент. Должное место тела не там, где оно есть, в силу чего литература 1930–40-х гг. варьирует, скажем, мотив солдата, нагоняющего его ушедшую вперед воинскую часть (см. хотя бы главу «Гармонь» в поэме Твардовского «Василий Теркин» (1946)). Всякий страх вырастает из представления о том, что личность может очутиться в состоянии, исключающем то, которое она считает необходимым и достаточным для поддержания автоидентичности. Мазохист не опасается за жизнь, рискуя сорваться с высоты, потому что иноположение его тела в пространстве не упраздняет его идею (негативной) автоидентичности — ср. одну из сцен в «Дне втором», в которой Колька Ржанов высоко над землей исправляет поломку:
Колька с трудом дышал <…> Ему показалось, что он падает. Но он не испугался <…> Потеряв на миг равновесие, он успел ухватиться за канат.[513]
Из-за того, что мазохистское тело всегда не там, где оно находится, ему надлежит занимать невозможную в норме позицию. Живопись СР знает немало таких примеров. На картине С. В. Рянгиной «Все выше» (1934) изображены монтажники на верхушке мачты — изображающий должен был бы парить в воздухе где-то рядом с высоковольтной линией[514].
Мазохистский страх — страх пространственной фиксированности, боязнь, что тело не будет способно занять положение иное, чем данное. (В этом аспекте иногда метафоризируются и прочие немощи — Токарев в «Как закалялась сталь» говорит: «Глаза мои прихрамывают»[515]). Когда мазохисту нужно описать страдание в его наиболее чистой форме, он указывает на то, чего более всего боится, — на телесную неподвижность или по меньшей мере на трудности при передвижении.
3.4.1. Кенозис — семейный, социальный, физический — ставит героя перед выбором решения о том, должен ли он отказаться от благоприобретенного признака или держаться за него в неподходящих для этого обстоятельствах. В процессе кенозиса сознание мазохиста предстает самому себе. Мазохистское сознание — продукт семейного раскола, социальной деградации, физической боли. Ввиду того, что мазохист не принимает и преодолевает постигшую его деидентификацию, он рассматривает сознание не только как производное от страдания, но и как орудие, обезвреживающее страдание. Здесь источник той полемики, которую СР вел против Достоевского.
Для Достоевского («Записки из подполья»), как и для авторов СР, «страдание — <…> это единственная причина сознания»[516]. Достоевский заключает, что сознание не являет собой позитивной ценности, раз его происхождение негативно:
Разве сознающий себя человек может сколько-нибудь себя уважать?[517]
Достоевский был, безусловно, прав. Без травмы, т. е. страдания, нет личности, т. е. сознания. Страдание есть предмет сознания. Но страдающий мазохист не различает причину и следствие сознания, страдание для него не отдифференцировано от страдающего, которому остается лишь признать, что, не будь муки, не было бы и его культурного превосходства над другими характерами.
Для сталинистской культуры сознание сугубо положительно, так как оно уничтожает отрицательную предпосылку своего возникновения. Воропаев заносит в дневник:
Строго говоря <…> не существует страданий физических.
В страдании всегда заключается элемент сознания
<отсылка к Достоевскому! — И.С.>
, и поэтому чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль.
[518] Присутствие в личности какой-либо иной, кроме сознания, руководящей ее действиями силы (например, инстинктивной) СР безоговорочно отрицает. После того как врач Константин Родионов в романе «Далеко от Москвы» кончает самоубийством, один из персонажей сообщает его вдове:
— Мы <…> просматривали тетрадки Родионова с записями, — сказал Беридзе. — Этот, с позволения сказать, доктор занимался «научными исследованиями», сочинял бредовые теории. В одной из теорий он убеждает, будто все человеческое в человеке есть непрочная оболочка, а сущность де его — звериные инстинкты.[519]
3.4.2. До сих пор речь шла по преимуществу о фундаментальных мотивах, на которых покоится смысловое своеобразие СР. Следует, однако, учитывать, что наряду с ними в СР циркулируют и мотивы-дериваты. Так, из представления о преодолимости боли в акте сознания сталинистское искусство выводило мотив лечения без лекарств. В «Счастье» врач советует больному туберкулезом Воропаеву:
