1.1.2. Мы постараемся показать, что мазохистская культура пришла на смену садоавангарда, образовав вместе с ним садомазохистскую эпоху, чьим общим знаменателем был деструктивный подход вначале к объекту, а затем к субъекту.

Здесь нам придется усложнить ту модель соотношения онтогенеза и филогенеза, которая была предложена прежде. Если внешняя диахрония (смена романтизма реализмом, реализма — символизмом и т. д.) обращает последовательность психического созревания отдельной личности, то внутренняя диахрония, свойственная большим культурно-историческим эпохам, представляет собой прямое отражение онтогенеза, как это уже было продемонстрировано на примере символизма, проделавшего путь от истерического взгляда на мир к обсессивному, и как это еще будет подтверждено на примере постсимволизма, где мазохизм заместил собой садизм.

Внутренняя диахрония, таким образом, обращает обращение, которое филогенез производит относительно онтогенеза. История культуры специфицируется применительно к персональной истории, конверсируя таковую, и, сверх того, конверсирует также самое себя в пределах малых, внутрисистемных диахронических процессов, разнообразя тем самым формы превращения старого в новое. История — не просто изменение, но и изменение изменения. Она доводит изменение до его высшей степени.

1.2.1. Материалом этой и следующей глав послужит культура социалистического реализма (СР), начавшего распространяться спонтанно со второй половины 1920-х гг. — еще до того, как он был объявлен главным методом советского искусства. Если вынести за скобки апологетическую автомодель тоталитарного искусства, то можно различать два периода его изучения. Освещавшийся на первых порах сугубо критически как декретированная писательская практика[472], СР стал в последнее время предметом теоретического (более или менее избавленного от оценочности) моделирования[473]. Сталинистская художественная культура осмысляется при этом в разных планах, в том числе: в социокоммуникативном[474], историко-типологическом[475], историко-сукцессивном[476], когнитивном[477].

Поскольку нашей проблемой является психосемантика и психопоэтика, мы возьмем за точку отсчета то исследование тоталитарной литературы, где эта проблема уже была затронута, пусть и бегло, — книгу К. Кларк о советском романе[478].

1.2.2. Объяснительная схема, которую К. Кларк положила в основу ее труда, суммируется следующим образом.

Русская революция не обладала имманентной ей идеологией, но заимствовала в качестве таковой занесенный с Запада марксизм. По этой причине революция в России двойственна: как историческое событие, с одной стороны, и как идеологическое — с другой. Фундаментальным тематическим противопоставлением советской литературы стала оппозиция стихийность (= революционное действие, совершаемое помимо марксистской доктрины) vs. сознательность (= революционное действие, производимое субъектом, который усвоил себе учение Маркса). Будучи индоктринированным извне, марксизм должен возрождаться искусственно на каждом этапе постреволюционного развития советского общества. Тем самым история подвергается ритуализации. Советский роман мифоподобен в том смысле, что он членит время по дуальному принципу на эпоху творения и эпоху, которая воспроизводит этот акт. В индивидуальной судьбе литературных героев периоду творения соответствует момент перехода из низшего состояния в высшее. Архетип советского романа отыскивается, таким образом, в rites de passage. CP поддается изучению с помощью тех же приемов, которые применяются к фольклорным (особенно к сказочным) текстам. В психологическом освещении СР представляет собой «а case of modal schizophrenia» (36):

1.2.3. He приходится сомневаться в том, что тоталитарное искусство опирается на архетипические схемы. Однако любой художественный текст, когда бы и где бы он ни был создан, сопоставим с мифотворчеством, в той мере, в какой он манифестирует, наряду с историко-конкретными, также универсальные структуры сознания, Литературный текст перекодирует архетипическое отношение между семантическими элементами в отношение, типическое для той или иной стадии культурной динамики. С этой точки зрения одновременное присутствие в художественном тексте таких полярностей, как «традиционное»/«современное», «простое»/«сложное» и сходных с ними составляет неотъемлемое достояние литературного творчества во всем его охвате. Будучи экстрагированными из советского романа, эти, им равно принимаемые, противоположности, отнюдь не свидетельствуют о том, что СР был порожден шизоидным психотипом.

К. Кларк называет еще одну оппозицию: «психологические портреты»/«социологическо-идеологические категории». Что до этого, то персональная идентичность человека, вообще говоря, может быть совместимой либо несовместимой с его социальной идентичностью — в зависимости от конкретного содержания обеих. К. Кларк имеет в виду, по всей вероятности, как раз совместимость, причем в том предельном ее варианте, когда социальное выступает в функции личного, когда литература выдает общее за отдельное. Непримиримое расхождение личного и социального, т. е. одна из форм шизоидности, характеризует, как это отмечает Цв. Тодоров, не собственно тоталитаризм, но «dissidence passive» — поведение, требующее от индивида умения пользоваться двумя не связанными между собой языками: приватным и публичным[479].

1.2.4. Полагая, что СР сводится психологически не к шизоидности, а к мазохизму, мы имеем в виду, разумеется, не мазохизм в качестве отклонения от сексуальной нормы. Речь идет о том, что обычно называется «моральным» или «социальным» мазохизмом и что в нашем случае было бы правильно именовать культурогенным мазохизмом. Мазохизм, не занимающий позиции творящего культуру психотипа, вынужден воплощать себя, как и в этом положении садизм, в помимокультурной созидательной деятельности — в сексуальности, чьей производительной целью делается тогда не зачатие, но определенным образом организованный ритуал отношений между партнерами. Творческий максимум здесь — тексты, изображающие такого рода ритуальность, вроде романов Захера-Мазоха[480]. Мазохизм в роли культурогенного начала реализует себя, как и прочие психотипы, добившиеся доминантности в истории, во всех областях жизненной практики. Сексуальность перестает быть привилегированной сферой мазохистского творческого интереса, когда он творит историю. Более того: в мазохистской культуре сексуальность должна вести к зачатию, к воспроизведению status quo или по меньшей мере оставаться в пределах нормы. Именно сексуальный акт не мазохистичен в той культуре, в которой превалирует мазохизм (желающий стать духовной ценностью, нормой для других).

СР создавался и органическими мазохистами, для которых не существовало никакой альтернативы самоуничижению и самоотрицанию, и авторами, подавившими свою прежнюю авангардистскую ориентацию (такими, как, например, Эренбург или Каверин 1930–40-хтг.). Мазохизм последних — результат автосадизма, интроецированного садизма. Одна из особенностей садистского характера — в том, что он не в ладах с социализацией, с выбором общественной роли, которая превращает того, кто мечтает о бытии-без-иного, в одного из других (вспомним хотя бы о футуристическом эпатаже). В той мере, в какой садизм завоевывал себе господство в социокультурной жизни, т. е. социализовался, он терял свое психическое содержание, депсихизировался (да простится нам этот неологизм). Недаром герой трагедии «Владимир Маяковский», которого «объявляют князем», бежит от своих подданных. Социализованный садист становится квазимазохистом, личностью, не застающей себя как личность (на этом, собственно, были построены сталинские показательные процессы, удававшиеся по той причине, что осуждавшиеся на них революционеры из садистского поколения авангардистов-политиков были готовы к самоотвержению, к очернению самих себя уже до того, как они стали жертвами пыток, уже тогда, когда они пришли к власти, каковая и была для них негацией их психики).