2.2.4. Постоянное стремление Хлебникова вмещать данное в иное, вело его к представлению о том, что мир интегрирован в книге. Хлебниковская парадигма мотивов мир-книга была исчерпывающим образом описана в статье А. А. Хансен-Лёве[463], откуда мы заимствуем приводимые ниже примеры.
По Хлебникову, природные элементы располагаются на страницах мировой книги:
Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтешь!
В этих страницах прыгает кит
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские, груди морей,
Чтоб отдохнуть на постели орлана, —
(II, 3,69)
а наше восприятие реалий подобно чтению сообщений:
И я забыл прочесть письмо зари;
(I, 2, 238)
А ветер — доставит записку.
На поиск! На поиск!
Пропавшего солнца;
(I, 1, 285)
Толстый священник сидел впереди,
Глаза золотые навыкате,
И книгу погоды читал.
(II, 3, 141)
Мир развертывается во времени, записываясь в книгу; космос размещается на книжной полке:
Как грустен этот мир.
Время бежит — перо писарей <…>
Ах, если б снять с небесной полки
Созвездий книгу,
Где все уж сочтено.
(II, 3, 263)
Мир-в-книге — сам себе автор, писатель и его творение в одно и то же время:
Почерком сосен
Была написана книга песка,
Книга морского певца.
(II, 3, 357–358)
У рыбы есть тоже Байрон или Гете
И скучные споры о Магомете!
(III, 5, 46).
О Достоевский — мо бегущей тучи!
О Пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Замерное безмерным полня.
(I, 2, 89)
Последнее четверостишие представляет для нас особенный интерес, поскольку в нем Хлебников четче, чем где-либо еще, сформулировал свою общую логико-смысловую программу: потустороннее («замерное») бесконечно («безмерно»), не оставляя никакого места посюстороннему.
2.3.1. Последовательность «из жизни — смерть» развертывается Северяниным с тем, чтобы так или иначе опустошить импликат, ее конечный пункт:
Меня положат в гроб фарфоровый,
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых <…>
Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно, ореолочно
Согреет всех мое бессмертье![464] В другом стихотворении («И рыжик, и ландыш, и слива») Северянин распространяет мысль об аннулируемости смерти на все сущее:
Все в мире приходит к гробам <…>
Мы все, будет время, погибнем <…>
Но помни: Бессмертное — живо!
Стремись к величавой мечте!
[465] 2.3.2. В разительном контрасте с Северяниным Пастернак интерпретирует смену жизни смертью так, что рисует конец лирического субъекта уже наступившим, уже испытанным до прихода действительного конца. Авторефлексируя, лирический субъект Пастернака покидает сферу жизни:
Я в мысль глухую о себе
Ложусь, как в гипсовую маску.
(2, 189)
Порождение текста означает гибель его автора:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
(1,366)
Стихотворный текст описывает агонию лирического «я» (ср. цитировавшееся выше стихотворение «В больнице»), представляет собой прощание поэта с жизнью («Август») или призывание им скорейшей гибели:
Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души! <…>
Целься, все кончено! Бей меня влет.
(1, 212)
Нужно, однако, учитывать, что мотив жизни берется Пастернаком и вне связи со смертью (например, в сборнике «Сестра моя — жизнь») и в этом своем качестве требует специального разбора, который мы здесь не будем производить.
2.3.3. Психо-логика, свойственная Маяковскому, понуждала его видеть в смерти одно из интегративных слагаемых жизни. Смерть неотменяема (в этом Маяковский расходится с Северяниным), но вместе с тем она не ведет к тому, что мертвое выкидывается из жизненного хозяйства. Мертвый поэт подобен в последних стихах Маяковского («Во весь голос») «римскому водопроводу», уцелевшему до «наших дней». В поэме «Человек» самоубийца может вернуться в мир живых, стать его частью. К тому же и мир мертвых, куда поначалу попадает покончивший с собой лирический субъект, ничем не отличается от среды, где обитают живые:
Здесь,
на небесной тверди
слушать музыку Верди?
(259)
Жизнь завершаема, но это — не полный ее конец. В стихотворении «Чудовищные похороны» Смех, как это ни парадоксально, еще участвует в самопогребении:
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.
Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер
<Смех. — И.С.>
— уткнуться ей?
2.3.4. Как мы уже могли наблюдать на примере сценки Хлебникова «Мирсконца», жизнь у него выводится из смерти (детство героя здесь следует за старостью)[467]. Функция поэта, с хлебниковской точки зрения, — вкладывать живое в того, кто уже умер:
