В своей истории культура заново переживает свою (инфантильную) предысторию. Историзируясь, сознание преодолевает себя так же, как природа преодолевала себя, осознаваясь. История культуры — постепенная актуализация всех культурогенных характеров, освобождение каждого психотипа от сомнительной связи с его патологическим двойником, рекреация сознания, пересознание. 2.1.3. Эдипальной европейская культура сделалась в 1840–80-х гг., в эпоху так называемого реализма[107]. Здесь мы затрагиваем психодиахроническую проблему, с которой будем сталкиваться на протяжении всей этой книги. В онтогенезе эдипальность предшествует кастрационной стадии. В филогенезе, в синтагматике культуры, их соотношение обращено: эдипальная культура (реализма) сменяет собой кастрационную (романтическую)[108]. Ребенок переходит от идеи транзитивности к идее иррефлексивности. Культура совершает прямо противоположное логико-смысловое движение. Обычно филогенез рассматривается в научной литературе как отображение онтогенеза. Наш материал свидетельствует о том, что филогенез представляет собой своего рода палиндром онтогенеза. Будущее индивида оказывается прошлым культуру] Смысл этой обращенности индивидуального в общекультурном нам предстоит выяснить в конце книги. Читатель должен приготовиться к тому, что он будет получать от нас две, зеркально сопряженные, информации: одну — об онтогенезе и другую — о филогенезе. Эдипальная природа творчества Достоевского (его биография послужила нам примером ретроспективной эдипальной травмы[109]) уже была отмечена Фрейдом применительно к «Братьям Карамазовым» («Dostojewski und die Vatertötung» (1927–28))[110]. Вне психоаналитической постановки проблемы мы подробно писали о том, что реализм исходил из принципа аналогии, прочерчивавшейся им между действительностью и текстом, от которого ожидалось непременное «правдоподобие», между литературным и научным дискурсами (ср. хотя бы художественную социологию «Записок из Мертвого дома» Достоевского, романов Мельникова-Печерского или чеховского «Острова Сахалина»), между отдельными жанрами художественной речи («Стихотворения в прозе» Тургенева, нарративизированные драматические трилогии Сухово-Кобылина и А. К. Толстого), между индивидуальным и общественным (откуда учение о человеческих типах и определяющей личность среде), между противоположностями во времени (становящимися звеньями эволюции) и т. п.[111]. Реалистический роман нередко включал в себя второй роман, составлявший негативную по содержанию, но позитивную в композиционном плане аналогию к первому (таковы истории Раскольникова и Свидригайлова или Анны Карениной и Левина). Здесь мы приведем несколько примеров, не столько доказывающих наш тезис об эдипальности реалистической культуры, сколько позволяющих думать о нем как о доказываемом. 2.2.1.1. «Эдипализованному» мировоззрению 1840–80-x гг. было свойственно усматривать в осмысляемых предметах прежде всего общечеловеческое содержание. Так, русская культурология второй половины XIX в. старалась стереть различие между национальным и мировым. К. Леонтьев писал о «всемирном духе» России[112]. Региональная культура имеет для К. Леонтьева право на существование, если она обладает антропологическим значением: …Под словом культура я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику <ср. эдипальное самопорождение. — И.С.>
, мировую по преемственности и влиянию [113] <подчеркнуто автором. <i>— И.С.</i>>
.
Н. Я. Данилевский надеялся на то, что славянство устранит в обозримом будущем однобокость и неполноту прочих великих европейских цивилизаций, выражавших себя лишь в каком-то одном из «разрядов» культуросозидания, в лучшем случае — в двух из них (к этим разрядам он относил политическую, экономическую, религиозную и научно-эстетическую формы человеческой активности): …Славянский культурно-исторический тип в первый раз представит синтезис всех сторон культурной деятельности.[114] Достоевский придал отождествлению национального с антропологическим религиозный смысл в проповедовавшейся им идее русского «народа-богоносца» и отыскал конкретное доказательство русской «всемирной отзывчивости» в Пушкине: Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только <…> стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите[115] <подчеркнуто автором. — И.С.>
. 2.2.1.2. В сущности, Достоевский был первым, кто психоанализировал (в самом тесном значении этого слова) личность реалистической эпохи как эдипальную. Достоевский вывел характер Некрасова в статьях, посвященных его памяти, из его особой привязанности к матери: Это <…> было раненное в самом начале жизни сердце <ср. понятие травмы. — И.С.>
, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь <…> То, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда <в начале писательской карьеры Некрасова и Достоевского. — И.С.>
предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни <…>, то <…> лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали <…> с мученицей-матерью, с существом, столь любившим его <…> Ни одна потом привязанность в жизни его не могла бы так же, как эта, повлиять и властительно подействовать на его волю и на иные темные неудержимые влечения его духа <ср. «бессознательное» у Фрейда. — И.С.>
, преследовавшие его всю жизнь [116] <подчеркнуто автором. — И.С.>
. Конфликт с отцом повлек за собой у Некрасова, в интерпретации Достоевского, демоническую страсть к самоутверждению и самосозиданию: Миллион — вот демон Некрасова! <…> Это был демон гордости, жажды самообеспечения <…> Этот демон присосался к сердцу ребенка, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца <…> Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого.[117] 2.2.1.3. В анархистской философии, окончательно оформившейся как раз во времена реализма, антропологической константой оказывается способность человека к бунту против любого авторитета, начиная с власти природы над нами (так — у Бакунина в трактате «Бог и государство»[118] (1871)). Эдипальное восстание ребенка против родителей преобразуется анархизмом в отрицание социальной и транссоциальной власти — государства, религии и пр. Собственность — всегда чужое достояние с точки зрения того, для кого человек не имеет иной власти, кроме как над самим собой. Бакунин вполне разделял сенсационную в свои дни мысль Прудона о том, что собственность есть кража[119]. Эдипальная антигосударственность Кропоткина основывалась — иначе, чем у Бакунина, — на уверенности в том, что антропологическим императивом является «взаимопомощь» — противоположность взаимоподавления[120]. Особенно невыносимой для революционеров реалистической эпохи была власть семьи над обществом. П. Г. Заичневский заявил в прокламации «Молодая Россия»: вернуться Исследователи европейского реализма не единодушны в том, от какого десятилетия начинать отсчет реалистического периода: зарождение реализма приурочивается иногда к 1830-м гг. (Bernard Weinberg, French Realism: the Critical Reaction 1830–1870, London 1937, 114 ff), иногда к 1850-м гг. (Marianne Wünsch, Vom späten «Realismus» zur «Frühen Moderne»: Versuch eines Modells des literarischen Strukturwandels. — In: Modelle des literarischen Strukturwandels, hrsg. von Michael Titzmann, Tübingen 1991, 187 ff.). вернуться При этом реализм нередко изображал людей романтического периода именно как исполненных кастрационным страхом. Таков, например, Рудин в одноименном романе Тургенева, поклонник Гофмана, Новалиса и немецкой романтической философии, с одной стороны, а с другой — человек, бегущий женской любви и прямо признающий в письме к Наталье свою мужскую недостаточность: «Мне недостает… я сам не могу сказать, чего именно недостает мне… Мне недостает, вероятно, того, без чего так же нельзя двигать сердцами людей, как и овладеть женским сердцем <…> Странная, почти комическая моя судьба: я отдаюсь весь, с жадностью, вполне — и не могу отдаться <…> я останусь тем же неоконченным существом, каким был до сих пор…» (И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем, т. 6, Москва, Ленинград 1963, 337–338). Столь же часто реализм, для которого кастрационность не была его собственным содержанием, выносил ее либо за пределы человеческого мира вообще (ср. выхолощенную лошадь в «Холстомере»), либо по меньшей мере за границы родной культуры (ср. совмещение скопчества с католицизмом в «Бунте в Ватикане» А. К. Толстого). вернуться О гибели отца Достоевского см. подробно: В. С. Нечаева, Ранний Достоевский. 1821–1849, Москва 1979, 85 и след. Травмы, дающие эдипальный характер, варьируются в широком диапазоне. Эдипальность ребенка усиливается, в частности, в случае разительного неравенства родителей, как это было в семье Герцена, чьи отец и мать были противоположны друг другу и по возрасту, и по национальной принадлежности, и по имущественному положению. В этой ситуации ребенок особенно старательно исполняет свою роль посредника между родителями и, таким образом, безраздельно отдает себя во власть Эдипова комплекса. вернуться Ср. разбор «Двойника» как эдипального повествования: Richard J. Rosenthal, Dostoevsky’s Experiment with Projective Mechanisms and the Theft of Identity in The Double. — In: Russian Literature and Psychoanalysis, 73–75. Об эдипальности «Слабого сердца» см.: Рената Лахманн, О «Слабом сердце» Достоевского: не кроется ли ключ к тексту в самом тексте? — В кн.: Русская новелла. Проблемы теории и истории, под ред. В. М. Марковича и В. Шмида, С.-Петербург 1993, 141 и след. вернуться И. Р. Деринг-Смирнова, И. П. Смирнов, Очерки по исторической типологии культуры, Salzburg 1982, 32 ff. вернуться К. Леонтьев, Собр. соч., т. 5. Восток, Россия и славянство, Москва 1912, 19. Между тем русская романтическая историософия в лице Чаадаева считала Россию культурно «пустой» (т. е. местом кастрации): «…мы составляем пробел в интеллектуальном порядке. Я не перестаю удивляться этой пустоте, этой удивительной оторванности < в оригинале: „cette solitude“. — И.С.> нашего социального бытия» (П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч. и избр. письма, т. 1, Москва 1991, 97, 330–331). вернуться Н. Я. Данилевский, Россия и Европа (начало печатания труда — 1869), изд. 5-е, С.-Петербург 1894, 556. Н. Я. Данилевский предпринял этот вывод вопреки им же самим выдвинутому постулату о том, что «всечеловеческое» (как он выражался) не может воплотиться в каком-то одном «культурно-историческом типе»: «…ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития…» (там же, 115); «Какая форма растительного царства осуществляет наиполнейшим во всех отношениях образом — идею или, пожалуй, задачу растения: пальма или кипарис? дуб, лавр или розан? Очевидно, что такой формы вовсе нет…» (там же, 121). Непоследовательность Н. Я. Данилевского глубоко эдипальна. Одна из фундаментальных антиномий эдипального ребенка состоит в том, что он утверждает себя в роли носителя антропологического начала, откуда Другой оказывается для эдипального реализма либо иным, чем человеческое во всем его объеме (Н. Я. Данилевский), либо иным эгоизмом (теории «разумного эгоизма» Чернышевского, «единственного» — во — всеобщности Макса Штирнера и т. п.). вернуться Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти тт, т. 26, Ленинград 1984, 147. вернуться Michail Bakunin, Gott und der Staat und andere Schriften, hrsg. von Susanne Hillmann. Reinbek bei Hamburg 1969, 56 ff. вернуться Знаменательно, что Прудон провозглашал собственность инструментом кастрирования: «La propriété fait l’homme eunuque…» (P.-J. Proudhon, Œuvres complètes, t. 4, Paris 1926, 227). Для эдипальной культуры, сменяющей кастрационную, собственник, как это ни парадоксально, оскоплен, ибо именно кастрационность владеет прошлым, историей. В своей контроверзе с кастрационной культурой романтизма европейский анархизм компрометировал сублимацию как таковую: для Макса Штирнера любое «высокое» понятие (родина, государство, семья и т. п.) — это «die „fixe Idee“» (Max Stirner, Der Einzige und sein Eigentum (1844–1845), Stuttgart 1972, 47 ff). вернуться П. Кропоткин, Этика, Петербург, Москва 1922, passim. |
