2.8. Перейдем к некоторым выводам.

Один из них состоит в том, что Гоголь, передвигаясь от текста к тексту, стремился не столько подчинить различный жизненный материал одной и той же сюжетной схеме, сколько максимально использовать сами логические эволюционные схемы, существование которых допускалось художественной системой романтизма. Помимо указанных выше, теоретически вероятны еще четыре вида зеркальной симметрии, связывающей социофизическую среду со сферой трансцендентного:

Но если выйти за пределы «Вечеров…», то было бы нетрудно продемонстрировать, что и эти возможности были учтены Гоголем, — они получили текстовое воплощение непосредственно вслед за появлением первых произведений, в отправных сегментах тех четырех повестей, которые составили сборник «Миргород»[87] (анализ «Миргорода», однако, не входит в нашу задачу).

Художественные системы могут развертываться либо экстенсивно, когда одна и та же структура повествовательной «грамматики» заполняется разными элементами «словаря действительности», т. е. когда писатель меняет по ходу своего творчества лишь референтное содержание создаваемых им текстов, либо интенсивно, когда в произведениях какого-либо автора разными, хотя и взаимосвязанными, оказываются сами повествовательные структуры (в последнем случае референтное содержание этих произведений, по-видимому, будет оставаться более или менее стабильным, являя собой тот фон, на котором делается более отчетливой именно структурная подвижность смысла, — ср. устойчивый малороссийский колорит ранних гоголевских рассказов). Первый путь — это путь писателей, обычно причисляемых к второстепенным, к подражателям и продолжателям, к творцам массовой культуры, характерной для данной эпохи. Второй — это путь тех авторов, для которых общее структурное содержание системы, в каковой они существуют, обретает индивидуальный профиль во всяком создаваемом тексте. Писатель не зависит в данном случае от материала, который он выбирает для описания. Не писатель подчиняется системе, но она — ему. Система оказывается преобразуемой в любом выражении, которое ей придает художник, т. е. подвластной ему[88].

Автор, стремящийся к полному использованию трансформационного потенциала системы, к которой он принадлежит, каждый раз начинает свои тексты заново — иным, чем прежде, способом (соответственно, они и продолжаются иначе, чем предшествующие его сочинения). С точки зрения психоанализа автор такого рода есть личность, пытающаяся преодолеть задавшую ее травму, найти себе новую отправную точку. Пусть травма и не преодолевается — все же она теряет абсолютность, делается проблемой, требующей решения. Не только кастрационный, но и всякий другой характер жаждет овладеть либо миром (и тогда он экстенсионален), либо самим собой в процессе работы с вызвавшей его к жизни травмой (и тогда он интенсионален).

1.1. Мысль Фрейда о том, что младший член семьи в возрасте от трех до пяти лет обязательно восстает против одного из своих родителей, будь тот того же пола, что сам ребенок («позитивная» эдипальность), или противоположного («негативная» эдипальность)[89], еще не получила должного признания в качестве такой — редчайшей по парадоксальности (парадоксальной a fortiori) — идеи, которая не допускает строгого, выбирающего между «да» и «нет», теоретического обсуждения.

Понятие Эдипова комплекса, по-видимому, самое авторитарное среди категорий гуманитарного толка, выработанных в XX в. Примись мы отрицать эдипальность, мы только подтвердим ее наличие нашим научным бунтом против родоначальника психоанализа. И наоборот: согласившись с Фрейдом в том, что Эдипов комплекс представляет собой универсалию человеческой психики, мы на собственном примере опровергнем этот тезис, коль скоро откажемся от участия в борьбе с авторитетом. Любые однозначные высказывания об Эдиповом комплексе, кроме утверждений самого Фрейда, оказываются, таким образом, ложными (и в дальнейшем не будут нас занимать).

Понятием, табуизирующим на будущее не только негативное, но даже и позитивное к себе отношение, мешающим себя использовать, было естественно оперировать для того, чтобы объяснить происхождение запрета как такового, а значит, и самой — зиждущейся на ограничениях — культуры. История человечества начинается, по Фрейду («Totem und Tabu», 1913), с запрета, которому подвергается бессознательное желание сыновей умертвить отца.

1.2.0. Не в силах ни лишь отрицательно, ни лишь утвердительно ответить на вызов Фрейда без впадения в противоречие, психоаналитический дискурс, включая сюда ориентирующиеся на него философию и социологию, отыскал два компромиссных выхода из тех затруднений, которые чинила его развитию идея Эдипова комплекса. (Речь идет о том, в каком виде мы застаем психоаналитическую литературу, а не о том, как она видится ее авторам, т. е. о бессознательной, боящейся стать жертвой аргументов ad personam, обходной логике исследований, моделирующих логику бессознательного.)

Одна из этих компромиссных стратегий заключена в том, чтобы лишить Фрейда авторской ответственности за постановку Эдиповой проблемы. Фрейдизм концептуализуется как отображение неких за ним стоящих объективных обстоятельств. Раз так, то возражения в адрес Фрейда вовсе не знаменуют собой того, что его оппонент эдипален. Поскольку у Фрейда отнимаются, так сказать, родительские права касательно Эдипова комплекса, постольку полемика по поводу этой теории не носит характера детского восстания против старших.

Вторая стратегия нацеливается на то, чтобы заново объяснить Эдипов комплекс вне постулированного Фрейдом бунта ребенка против родителей. Ученым, которые следуют за Фрейдом с такого рода ревизионистским намерением, можно не опасаться обвинений в том, что они подрывают своей (пусть частичной) солидарностью с учителем его Эдипову доктрину.

Проиллюстрируем (на минимуме материала) оба названных направления в психоанализе.

1.2.1. Первый подход к наследию Фрейда нашел себе наиболее отчетливое воплощение в «Анти-Эдипе» Ж. Делеза и Ф. Гаттари. Дискредитируя фрейдизм, они усматривают в нем соответствие капиталистическому общественному порядку. Социальная работа по подавлению желаний субъекта сосредоточивается капитализмом, как думают авторы, в кругу семьи. Сообразно этому желание конституируется в качестве силы, разрушающей семью: ему приписывается инцестуозное содержание[90]. Не психоанализ изобрел эдипальность, — утверждают Ж. Делез и Ф. Гаттари. Он лишь запротоколировал произведенную капитализмом «эдипализацию» (= «l’œdipianisation) субъекта[91].