В слое интеллигенции, чья собственная задача и признанная роль — обеспечивать репродукцию, связность и устойчивость социально-культурного целого, сегодня по-прежнему преобладают старые идеологические шаблоны, чисто ретроспективные или консервативные модели. Тем самым образованные слои и их лидеры как бы выпадают из времени, лишаются своих специфических свойств — социальной восприимчивости, «слуха» к настоящему, не ощущают, можно сказать, диктата современности, неотложности актуальных задач. Вместе с тем они теряют сознание историчности происходящего, понимание многомерности окружающей их жизни, соотнесенности и относительности оценок, выносимых разными группами и слоями (в том числе — собственных взглядов). Такое рефлексивное понимание для образованных слоев сейчас невозможно: после краха советской идеологии и ослабления поддерживающих ее бюрократических структур у группы нет теперь обобщающей ценностной рамки, универсального масштаба для сопоставления различных значений.

Именно те социальные круги, которые при разложении советской системы теряют свой авторитет, доминантные позиции носителей образцов, сегодня и отвергают «массовую культуру», то демонизируя ее, то делая вид, что они ее не замечают. При всей нынешней распространенности массмедиа и массовой культуры в России, при всем их влиянии на повседневность, на сознание россиян никакой последовательной аналитической работы над языками массовой коммуникации, социальными дискурсами различных властных групп, языковой практикой повседневности, формульной поэтикой массовой словесности в интеллектуальном слое практически не ведется. В образе «массовой культуры» выделяются лишь те или иные негативные аспекты: ее третируют как художественно низкопробную; как отупляющую человека и ведущую к деградации общества; чисто развлекательную, несерьезную; как рыночную, основанную на «власти капитала»; западную, «не нашу» и т. д. Процессу адаптации широких масс к переменам через цивилизацию повседневности, условное представление ее наиболее острых проблем и игровое их обживание интеллигенция, как правило, противопоставляет принципы дистанцирования от современности, консервации культурных образцов, защитные механизмы ксенофобии. Массе здесь пытается противодействовать не элита, а истеблишмент, притом — истеблишмент уходящий, вчерашний.

Но никакой истеблишмент, как бы ни был он важен для функционирования культуры, не составляет и не заменяет элиту. И как раз потому, что не производит самостоятельных, новых образцов понимания, причем понимания именно сегодняшних проблем, поскольку любая элита возникает в ответ на актуальную проблематику и дает свое, новое прочтение современности. В какой бы конкретной сфере социальной жизни ни складывалась та или иная элитная группа (будь то политика, религиозная жизнь, литература), предложенные ею частные трактовки и решения данного узла насущных проблем обязательно связаны с альтернативным определением всей ситуации, новой интерпретацией ценностей, важных для других групп, для общества.

Вместо этого сегодняшняя российская интеллигенция и ее представители, претендующие на лидерские места, лишь реагируют на ситуацию, сложившуюся как бы помимо них. Эта вторичность, несамостоятельность и принимает форму чисто негативной идентификации, когда группа определяет себя через отрицание и консолидируется вокруг «образа врага». Собственная нереализованность, подозрительность и агрессивность проникают в интерпретацию противника и переносятся на его вымышленную, сконструированную фигуру. Так реальная, главная и по-прежнему нерешенная сегодня проблема элиты (элит) российского общества подменяется «тенью» массовой культуры. Подобное «ложное опознание» позволяет претендентам на лидерство вернуться к привычному для них определению ситуации и апробированной функции хранителей.

Кроме того, у истеблишмента — и вчерашнего, и сегодняшнего — в принципе нет прямой связи с наиболее активными, «поисковыми» слоями публики: «первыми» зрителями, слушателями, читателями. Вот они-то как раз ориентируются на реальных лидеров, продуктивную элиту, «гамбургский счет». Истеблишмент же поддерживает свой статус тем, что утверждает репутации и задает правила. Создавать новые языки культуры, новые смыслы и новую публику для них — просто не его дело. Он воздействует лишь на более пассивные слои аудитории, далекие от зон проблематичности, неопределенности, смыслотворчества в культуре, а ориентирующиеся только на уже одобренное, признанное, устоявшееся (это публика переизданий, ищущая «избранного»).

Характерно, что в современной российской культуре, например, сошла на нет основная социальная форма создания литературного события в новейшее время — журнал, как продуманное собрание современных текстов вместе с особой точкой зрения на литературу, культуру, общество, которые поступают к публике, оспориваются, меняются или поддерживаются в календарном ритме, в границах актуального настоящего. Вместе с тем без выработки новой оптики, альтернативных рамок понимания, без внесения новых точек зрения на искусство, культуру, мир в целом чисто количественное прибавление событий, текстов, имен теряет осмысленность, начинает раздражать, отвращать даже профессиональную публику: всего как бы становится «слишком много». Наконец, в сегодняшней ситуации явно отсутствует, может быть, самая важная форма самоосуществления элиты: постановка проблем. Крайне редко найдешь сборник статей или номер журнала, объединенный именно проблемой, а не посвященный той или иной фигуре или эпохе.

В принципе истеблишмент всегда занят собственным сплочением (основные формы его коллективной жизни сегодня — презентация и премия) и действиями на границах собственно культурного поля, менеджментом культуры — связями институтов культурного воспроизводства с «внешними» подсистемами и контекстами (структурами федеральной и местной власти, фондами и меценатами в стране и за рубежом). В условиях нынешнего кризиса все эти направления деятельности — и само существование культурного истеблишмента — оказываются под вопросом. Одновременно сужается возможность любых некоммерческих инициатив, в частности — закрываются небольшие издательства, журналы, газеты, сокращаются штаты и оплата их труда, из-за невозможности покупать авторские права сворачивается переводческая деятельность современных писателей и ученых. Все эти факторы, как можно предполагать, будут действовать в сторону дальнейшей массовизации культурного производства для коммерческих институций и его классикализации — для государственных учреждений (в 1997 г. 47 % книг по названиям и 75 % по экземплярам были выпущены в России частными издательствами). Институты и того и другого типа будут, вероятно, сокращаться по числу и укрупняться по объемам выпуска продукции.

Как бы там ни было, можно говорить о завершении в России очередного этапа скоростной модернизации сверху, об уходе со сцены всего слоя ее протагонистов и агентов, ретрансляторов их идей, слоев первичной поддержки. То, что среди осей социального самоопределения и символического размежевания сегодня в стране преобладают половая и возрастная, означает как бы естественный порядок социального движения и воспроизводства, но вместе с тем указывает на бедность социального устройства, маломощность интеллектуальных слоев и более активных групп социума, хрупкость в нем структурных начал динамики, рынка, гражданского общества. Символы инновации («реформ», «демократии», жизненного успеха) не доминируют сегодня ни в одном групповом самоопределении и не поддерживаются ни одной авторитетной группой в качестве непременных и «своих». В обществе преобладает желание стабильности, преобладают либо негативные модели идентификации (антивласть, антибогатство и т. д.), либо ироническое пародирование достижительских ценностей даже молодыми и добившимися успеха деятелями массмедиа (типа «Старых песен о главном»).

Традиционно интеллигенция периода сдвигов (1860-х гг., пореволюционных лет, периода «оттепели») была ориентирована на молодежь, сегодня интеллектуальные лидеры образованного слоя обращаются к пожилым. А это значит, что советская интеллигенция, как она сложилась к середине 1930-х, трансформировалась в конце 1950-х — начале 1960-х гг. и существовала на протяжении активной жизни одного поколения в 1960–1970-х гг., за этими пределами (то есть поверх возрастных рамок, в качестве универсального образца) оказалась не воспроизводима. Она — феномен, исторически ограниченный. Как система взглядов и вкусов, как образ жизни она уходит вместе с поколением, их выдвинувшим и поддерживавшим, и со всей социальной рамкой закрытого общества, в котором сложилась и к которому привыкла.