Пыхов Ким рассматривал эту фотографию вместе с Ва­нятой. Ким разглядел то, что было недоступно всем осталь­ным. Он ткнул в фотографию пальцем и, не сдержав нахлы­нувших вдруг в его душе чувств, закричал:

— Дураки! Вот он, Сашка Трунов, глядите!

Все посмотрели на то место, где задержался перст Пыхова Кима и увидели с краешка фотографии полукруглый, как месяц на ущербе, ломтик Сашкиной головы и Сашкино ухо.

Удивился не меньше других такому неожиданному открытию и редактор газеты Иван Григорьевич. Он, впрочем, не согласился с предложением Кима — немедленно отрезать и выбросить вон ухо Сашки,

— Саша тоже работал, — сказал он. — Пускай ухо пока остается на месте. А там видно будет...

Между прочим, в последние дни Сашка стал тише воды, ниже травы. Перемена эта случилась после колхозного со­брания. Возле конторы до сих пор висело обтрепанное ветром объявление. Строгими и даже чуть-чуть суровыми буквами на нем было написано: «Обсуждается вопрос о воспита­нии подрастающего поколения. Докладчик — парторг кол­хоза».

Раньше всех о собрании пронюхал Пыхов Ким. Он при­мчался к Ваняте и с места в карьер предложил отправиться в клуб и послушать, о чем там будут говорить. Ванята с тру­дом отбился от приятеля.

— Вали рогом! — сказал он. — Не нашего это ума дело!

Пыхов Ким вспылил, намекнул Ваняте, что он — серая и отсталая личность.

— Там же про нас говорить будут! — объяснил он. — Мо­жет, теперь надо иначе воспитывать...

Пыхов Ким устремил взор ввысь. Лицо его стало воз­вышенным и одухотворенным. Казалось, решал он что-то важное и значительное, над чем безутешно бились до сих пор люди. Вполне возможно, Ким найдет выход из ловушки. И тогда все поймут, как, в сущности, все просто и доступно, если, конечно, хорошенько подумать.

Но никакого ценного открытия Ким не сделал. Видимо, для этого у него не хватило терпения и выдержки.

— Меня дома по-старому воспитывают, — снизив голос и уже без прежней запальчивости, добавил Ким. — Никогда не считаются!..

— Как — по-старому? — не понял Ванята.

Пыхов Ким с удивлением смотрел на бестолкового дру­га. Подумав минуту, он повернулся к Ваняте боком и, сму­щаясь, опустил для наглядности резинку трусов. На розовом с пупырышками полушарии четко выделялась красная с си­неватым оттенком полоска.

— Это папаня ремнем, — объяснил он с чувством какого-то непонятного достоинства. — Пошли в клуб. Через кочегар­ку пролезем!

В клуб Ванята не пошел. Не попали туда и остальные ре­бята. Но как взрослые ни хитрят, а утечка тайн в мире все же существует. В тот же вечер ребята кое-что узнали о соб­рании.

Получалось, что в принципе ими были довольны. Кол­хозники обещали построить им стадион, а к осени открыть курсы трактористов.

Но и упреков тоже было дополна — и детям и взрослым. Особенно досталось отцу Сашки. Его, говорят, вообще вывер­нули наизнанку за воспитание сына.

Никаких других подробностей о собрании, о том, кого хвалили, а кого ругали, Ванята больше не узнал. В клуб хо­дила и мать. Но спрашивать ее Ванята не решился. Сама же она пока что помалкивала. Видимо, ждала отца. Мысль об этом Ваняту не удручала. Приедет отец, они сядут по-семей­ному рядышком и все тогда обсудят и решат.

Конечно, разве можно без отца!

Размышляя о встрече с отцом, Ванята подошел к клубу. Все здесь было в порядке. Газета висела на месте. На фасаде трепыхали флажки. Над входом в клуб звал в гости огромный лозунг — «Добро пожаловать, товарищи хлеборобы!». Ванята полюбовался этим лозунгом, проверил на всякий случай, цел ли пригласительный билет с «уважаемым това­рищем», и только тогда пошел выполнять поручение тетки Василисы.

Размахивая рыжей коробкой кофе и кульком конфет, Ва­нята возвращался домой. От радости у него все пело и пля­сало в душе. Жаль, что мать не берет его с собой на вокзал, но это понятно: отец и мать давно не виделись. У них будут свои разговоры, и Ваняте знать их не обязательно. Пускай будет так, как задумала мать. Главное — приедет отец. Боль­ше ему ничего не надо!

Пританцовывая, вбежал Ванята в избу, поднял, как па­роль, как пропуск к счастью, коробку кофе и конфеты.

— Купил, тетя Василиса! Мировецкого! С цикорием!

Но что это? Тетка Василиса и мать даже не посмотрели на него. Пока Ванята вертелся возле клуба, выбирал в ма­газине самый лучший кофе и конфеты, тут что-то произош­ло. Полчаса назад мать была в белой праздничной кофте и синей юбке, а теперь надела серое с бледными цветочками платье, в котором работала на ферме, повязалась простым, с бахромой по краям, платочком.

Мать и тетка Василиса из-за чего-то поссорились. Тетка Василиса наступала, а мать тихо и виновато защищалась.

— Та що ж це такое робытся? — кричала тетка Васили­са. — Та що ж це таке надумала! Ох боже ж ты мий! Та по­думай же ты своею головою! Та тьху на тебя за таки дила! Та йды ж ты, я тобк кажу, на отой вокзал!

— Не хочу я, — тихо и упрямо сказала мать. — Хватит мучиться. Все одно толку не будет. Я знаю...

Ваняте стало все ясно. Мать передумала почему-то идти на вокзал. Отца никто не встретит. Он обидится и, возможно, даже уедет назад. Теперь уже навсегда, на всю жизнь!

Ваняте стало страшно.

Что ж ты делаешь, мама?

Мать не видела этого молчаливого упрека в глазах Ваняты. Она ушла на ферму, а Ванята и тетка Василиса остались в избе. Тетка Василиса кипела от гнева. Она ни с того ни с сего замахнулась на Ваняту и закричала:

— Та кинь ты отой чертив кохфе! Та на биса ты купив оту гадость! Ой боже ж ты мий, та що ж це на свити робыт­ся? Та довго я буду за всих страдаты? Та чого ж ты стоишь, як отой пенек, я тоби кажу!

Тетка Василиса оглядела огорченным взором стол с едой, сказала «тьху на вас на всих» и вышла из дому, хлопнув изо всей силы дверью. На стене качнулся портрет отца, жа­лобно и тонко зазвенели на столе рюмки.

А через минуту уже был на улице и Ванята. Задыхаясь, мчался он по жнивью, по тропинкам и лесным гарям на вок­зал. Он встретит отца, приведет его домой и навечно помирит с матерью,

Что у них там случилось? Почему мать не пошла на вок­зал? Эти мысли гвоздем сидели в голове Ваняты.

А вдруг мать заупрямится и не захочет мириться. Погля­дит на отца и скажет: «Иди, пожалуйста! Без тебя теперь проживем».

И снова память услужливо вернула Ваняту к Платону Сергеевичу. Может быть, он стоит на пути, закрывает Ванятино счастье?

По большаку сзади Ваняты пылила машина. Ванята свер­нул в сторону, добежал до телеграфных столбов и замахал над головой кепкой.

— Сто-ой! — закричал он. — Сто-ой!

Машина затормозила невдалеке, прокатилась юзом по гладкой, накатанной до белого сияния колее. Шофер высу­нулся из кабины, погрозил кулаком.

— Ты что — сдурел? Я ж тебя, как куренка мог... в ми­нуту!

— Возьмите! Мне на вокзал! Дяденька-а!

— Я тебе дам — дяденька! Ишь моду взяли! Садись ско­рее, окаянный!

Заскрежетала дверца. Ванята влез по высоким поднож­кам в кабину, сел на черное, вытертое до ниток сиденье. Ма­шина дала газ и снова рванулась вперед.

Шофер поправил зеркальце над головой, сердито сказал:

— За таких наш брат и страдает. Лезут под самые коле­са — и все. Встречаешь кого, что ли?

— Отца. С Востока едет. С границы он почти...

Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.

— Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне...

Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев, мелька­ли станционные дома, светил издалека яркий зеленый ого­нек светофора.

— Теперь успеешь, — сказал шофер, открывая дверцу. — Давай, давай. У меня работа!

Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на стан­цию. За леском уже показался и снова исчез, подымаясь в гору, двенадцатичасовой. Ванята свернул с большака, побе­жал к станции через пустырь. Споткнулся, упал на землю. Он больно ушиб колено и разбил в кровь ладонь.