По мнению этой же толпы, он был добропорядочным хозяином, не допускавшим ни стриптиза, ни мини-юбок, ни эротических фильмов, ни подрывных сочинений — словом, боролся против растленного западного влияния и поощрял кредитами частную инициативу. На просьбе министра информации и туризма Испании разрешить мне выступать со стихами в Мадриде Франко осмотрительно написал круглым школьным почерком: «Надо подумать». Поверх стояла резолюция министра внутренних дел: «Только через мой труп». Выступление не состоялось, но генералиссимо как будто не в чем обвинить. — Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! — хором скандировала толпа, и от её криков в кафедральном севильском соборе, наверно, вздрагивали кости Колумба, если, конечно, они действительно там находились. Море отомстило — расшвыряло после смерти кости адмирала. С черепа сползли седые космы, и бродяжить в море стали кости. Тайно по приказу королевы их перевозили каравеллы. Глядя в оба, но в пустые оба, ночью вылезал скелет из гроба и трубу подзорную над миром поднимал, прижав к зиявшим дырам, и с ботфорт истлевших, без опоры, громыхая сваливались шпоры. Пальцы, обезмясев, не устали — звёзды, словно золото, хватали. Но они, зажатые в костяшки, превращались мстительно в стекляшки. Без плюмажа, загнанно ощерен, «Я — Колумб!» — пытался крикнуть череп, но, вгоняя океан в тоску, ветер завывал: «Фуку! Фуку!», И обратно плёлся в трюм паршивый открыватель Индии фальшивой. С острова на остров плыли кости, будто бы непрошеные гости. Говорят, они в Санто-Доминго. Впрочем, в этом сильная сомнинка. Может, в склепе, отдающем гнилью, пустота и лишь труха Трухильо? Говорят, в Севилье эти кости. Тычут в них туристы свои трости. И однажды, с ловкостью внезапной, тросточку скелет рукою цапнул — видно, золотым был ободочек, словно кольца касиковских дочек. Говорят, в Гаване эти кости, как живые, ёрзают от злости, ибо им до скрежета охота открывать и покорять кого-то. Если три у адмирала склепа, неужели было три скелета? Или жажда славы, жажда власти разодрали кости на три части? Жажда славы — путь прямой к бесславью, если кровь на славе — рыжей ржавью. Вот какая слава замарала, как бесславье, кости адмирала. Когда испанские конкистадоры спаивали индейцев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали осколки разбитых бутылок и делали из них наконечники боевых стрел.
О, как я хотел бы навек закопать в грязи, под остатками статуй и новую кличку убийц — «оккупант», и старую — «конкистадор». Зачем в своих трюмах вы цепи везли? Какая, скажите мне, смелость все белые пятна на карте Земли кровавыми пятнами сделать? Когда ты потом умирал, адмирал, то, с боку ворочаясь на бок, хрипя, с подагрических рук отдирал кровь касика Каонабо. Всё связано кровью на шаре земном, и кровь убиенного касика легла на Колумбова внука клеймом, за деда безвинно наказывая. Но «Санта-Марией» моей родовой была омулёвая бочка. За что же я маюсь виной роковой? Мне стыдно играть в голубочка. Я не распинал никого на крестах, не прятал в концлагерь за проволоку, но жжёт мне ладони, коростой пристав вся кровь, человечеством пролитая. Костры инквизиций в легенды ушли. Теперь вся планета — как плаха, и ползают, будто тифозные вши, мурашки всемирного страха. И средневековье, рыча, как медведь, под чьим-нибудь знаменем с кисточкой, то вылезет новой «охотой на ведьм», то очередною «конкисточкой». Поэт в нашем веке — он сам этот век. Все страны на нём словно раны. Поэт — океанское кладбище всех, кто в бронзе и кто безымянны. Поэта тогда презирает народ, когда он от жалкого гонора небрежно голодных людей предаёт, заевшийся выкормыш голода. Поэт понимает во все времена, где каждое — немилосердно, что будет навеки бессмертна война, пока угнетенье бессмертно. Поэт — угнетённых всемирный посол, не сдавшийся средневековью. Не вечная слава, а вечный позор всем тем, кто прославлен кровью. |
