Житие Сибирское, глухое…

Здесь трудиться надо, крепким быть.

Но когда нутро твое гнилое

О работе можно и забыть.

На печи лежал Распутин Гришка,

Тунеядец, очень много пил,

Потирал на лбу большую шишку,

Драться, сквернословить он любил.

Часто слышал: «Гниль, работать надо!»

И на что с ехидством отвечал:

«Лошади пусть пашут до упада.

Не хочу. Раз Бог меня создал,

Окропил саратовские корни,

Научил, как водку пить с отцом,

Пусть дитя немытого и кормит.

Труженик и лодырь – все помрём».

«Порченый» его все называли.

И точнее слова не найдёшь!

Мужики жалели – наливали.

Обижался, если не нальёшь.

Вымерли родные и в больнице

Он нашел под лестницей приют,

От Тюменской стужи мог укрыться,

Пожалели оборванца тут.

Но однажды бес попутал – сдался

И украл с деньгами узелок,

Под забором снова оказался

Гришка Новых – хитрый мужичок.

Подъедал в трактире за гостями,

Был бродягой, воровал коней.

С длинным носом, с мутными глазами,

Весь заросший черта был страшней.

Конокрадов раньше не любили,

Палками лупили всем селом,

Сволочей без жалости губили.

Два кормильца были – конь с отцом…

У кострища с ведьмами в обнимку

На граните дьявол восседал,

Прочитал мирскую анонимку

И чертям приказ такой отдал:

«Вот письмо. Хлысты мне сообщают,

что народ Распутина прогнал,

В Верхотурье босиком шагает.

Не хочу, чтоб он доковылял.

Вы ему пути все перекройте,

Чтоб стервец в обитель не попал,

В голове его бедлам устройте

И спешите с ним ко мне на бал».

Шел Григорий по лесной дороге,

Грязный волос не давал смотреть,

Прошагал уже довольно много,

Размышлял: «Зачем сей жизни смерть?»

У костра бродяги ели, пили.

Гришка наглым был – сам попросил.

Путники неряху угостили

И Григорий зелье проглотил.

Вдруг в глазах кисельных заплясало!

Испугавшись, не узнал людей.

У костра пред ним, смеясь, стояло

Шесть покрытых шерстью злых чертей.

«Что, Варнак кудластый, поспешили?

Что, чертей не видел, червячок?»

Бесы быстро Гришку подхватили

И надели на чело мешок.

Вот земля исчезла под ногами.

Показалось долго шел полёт.

Он хотел поговорить с чертями,

Но ему заткнули тряпкой рот…

А когда мешок с лица убрали,

Он увидел зал и яркий свет,

Под оркестр пары танцевали.

Дьявол с трона произнес: «Привет!

Что, Григорий, брови свои хмуришь,

Неужели краковяк плохой?

Знаю, что, голубчик, танцы любишь.

Ну-ка попляши часок-другой».

Свечи в канделябрах, нету мрака,

Все реально было в мираже.

Пол мужской был в смокингах и фраках,

Женский пол – в прозрачном неглиже.

Гришка ущипнул себя за шею —

Стало больно, дьяволу кивнул

И, душой червивой холодея,

К центру зала босиком шагнул.

Вдруг лохмотья с плеч его упали,

Заблестел рубашки красный шёлк,

«Барыню» в оркестре заиграли,

Появился кованый сапог.

Замахал рукой, стал громко топать,

Танцевал примерно часа три.

Публика давно устала хлопать.

Дьявол сделал жест, сказал: «Замри!»

Гришка тут же встал, от танцев потный.

Дьявол поманил его рукой.

Конокрад пошел к нему охотно

И услышал: «О, плясун какой! —

Пригвоздил ханыгу взгляд лукавый. —

Послужи мне, будешь на плаву.

Нравишься ты мне, плясун костлявый.

Так и быть – в тебе я поживу».

Вновь в деревне Гришка объявился

Да еще страшней, чем раньше был,

Колдовству, гипнозу научился,

Лошадей глазами тормозил.

Мог котов прислать большую стаю

К тем, кто ему водки не давал.

Дорогой читатель, полагаю —

Ни к кому любви он не питал.

И народ Покровский богомольный

По домам крестился и шептал,

Что «хлыстов» скрывает он подпольно,

А с росою в лес их провожал.

Темные убогие морёхи

Прикоснуться к порченному шли,

Глупые наивные дурёхи

Хлеб и соль «апостолу» несли,

Каялись и мыли его в бане,

А костлявый нежится, лежит…

Дальше было что, писать не стану.

Пусть читатель сам сообразит.

Много глупых баб он обесчестил,

В ближний лес на оргии водил,

Подкупал их всех красивой лестью,

В губы целоваться научил…

Как-то он услышал темной ночью

В животе своём утробный бас.

Он еще подумал между прочим:

«Может это брага или квас

в брюхе забродил, запузырился?»

Да вот нет. Хозяин это был.

Говорил он быстро, торопился.

Ничего Распутин не забыл:

«Я тебя, голубчик, покидаю.

Ждут меня делишки поважней.

А тебе сейчас напоминаю,

Что ты должен сделать поскорей.

День придёт ты с якоря снимайся.

За Урал когда перемахнёшь,

Перебраться в Питер постарайся,

Ясновидцем добрым притворяйся

И в семейство царское внедряйся.

Если буду нужен позовёшь.

Понял, Гришка, должен постараться!

Вот тебе мой маленький секрет.

Если будешь в помощи нуждаться,

Ты в сердцах промолви – Шиболет».

Только брюхо булькать перестало,

Конокрад упал под образа.

И душа взревела, зарыдала,

И сверкнула на щеке слеза.

Он схватил лопату и помчался

По росе, босой, на задний двор,

Яму сделал и туда забрался,

Закричал своей Парашке вор:

«Всё, жена, не вылезу отсюда!

Видишь, мать, какая глубина?

Грешник я большой, молиться буду.»

Ты ведь знаешь в чем моя вина!

Ты бросай харчи мне понемножку.

Хлеб, вода. Селёдку не забудь!

Говори – «Отчалил в путь-дорожку».

Поняла? Придумай что-нибудь».

Но когда через три дня Парашка

Принесла затворнику харчи,

Засверкали в яме сиськи, ляжки…

Рявкнул тут Григорий: «Не кричи!

Сами лезут. Ну куда деваться?

Я хотел как лучше, так и знай. —

И как зверь Распутин стал смеяться. —

Ну тащи оглоблю, вынимай!»

Так в селе Распутина не стало.

На дорогу навязав лаптей,

Это чудо страшное пропало,

Чья душа была ночи темней…

В городе любом, в селе, в районе

Свой Распутин был и есть всегда.

Темнота, не развит всесторонне,

Бич российский и ее беда.

Много пьет, живуч и неопрятен,

Может и по снегу босиком,

Без стыда, округе неприятен,

Превратил в пещеру затхлый дом.

Падший грешник каменного века.

Радость – бабы, водка и табак,

Потерявший облик человека,

И уже не выбраться никак

Из порочной липнувшей трясины,

И ржавеют косы, топоры…

Утопают крепкие мужчины —

Плотники, умельцы, гончары…