— Привет, кохана моя! — протянул он обе руки.

— Здравствуйте, Миша, очень рада вас видеть здоровым и бодрым. Вас приглашает в штаб командир полка.

— Так пойдем же! — воскликнул Корот и рванул с гвоздя шинель.

— Дорогу, надеюсь, не забыли? Я остаюсь здесь. — И Катя начала расстегивать пуговицы меховой куртки.

— Ты слышала все? — тихо спросил Корот.

Катя не ответила. Он помялся у порога и вышел.

— Зря ты так, — сказал Романовский, отводя взгляд от широко раскрытых влажных глаз девушки.

— Тот разговор ни при чем! — резко сказал Корот. — Быльем поросло! Или ты считаешь, что стал лучше меня, а я так и остался ослом?

— Если хочешь разбить Туманова и Свету — остался! Будешь рычать — она просто уйдет от тебя. Твой характерец! Только она счастливее — удостоилась настоящей любви.

— Ты разговаривал с ним?

— Нет, с ней… Она любит… Садись, Миша, давай чай пить.

— Сейчас твой чай не полезет в глотку. Свел разговор на дочь — бог с ней, как знает! — а я не могу переварить брошенные мне упреки по службе. Пусть я еду на авралах, жму на людей, которых изматывает неорганизованность. Но кто-нибудь пищит из них, кроме Пробкина? Ведь понимают, не для себя стараюсь, для страны, народа!

— Как кто пискнет, ты их по карману. А у твоих ребят он не из крепких.

— Согласен! Летные качества санитарных самолетов оставляют желать лучшего. Согласен, что, проболтавшись восемь часов в воздухе, мой пилот прилетает как выжатый лимон. А зарабатывает вдвое меньше второго пилота большого самолета. Но при чем тут я? Сходи на завод, побывай в колхозе, загляни туда, где делают соски или книги, — везде найдешь подобное! Да и ошибка ли это? За эксплуатацию сложной техники всегда платили больше. Да и в деньгах ли счастье?

— Эту сложную технику в воздухе обслуживают от трех до семи человек, не считая автопилота, автоштурмана. Она не садится на корявые площадки, а шпарит по извечным, хорошо радиофицированным трассам, и затраченный труд каждого члена экипажа в отдельности намного меньше труда пилота-санитарника. А закон один — оплата по труду.

— И все-таки при чем тут я, простой работяга, а не издатель законов?

— Ты коммунист.

— Слышали и читали! Если коммунист, то не можешь проходить мимо недостатков. Тебя в шею, а ты все равно будь принципиален и отстаивай правоту. Намаешься, похудеешь, может, нервы лопнут, и тебя в белые тапочки обуют — отстаивай! А я вот и отстаиваю! Моя правота — солдатская! Аракелян говорит, что я зря грожу пилотам и обещаю за каждый проступок все кары земные. Я, видите ли, травмирую их психику, заставляю работать с оглядкой, душу самостоятельность. Но ведь это система Аэрофлота! Наказание и еще раз наказание — один из главных методов борьбы с летными происшествиями. А я солдат и выполняю приказ!

— Наверху тоже не боги. У палки два конца. Пилоты сейчас боятся облачка на горизонте, теряют навыки полетов в усложненных условиях, делают необоснованные возвраты Они попросту трусят, но не перед стихией, а перед чиновником с властью, перед солдафоном. — Романовский встал и положил на плечо Корота руку. — Хорошо то, что годами устоявшееся в тебе начало бродить, Миша. Вижу, ты сможешь работать по-настоящему.

У Корота в глазах колыхнулась плавленная медь, мокро заблестели рыжие ресницы.

— Работать? Но я же в ауте! Я не штангист, чтобы поднять обиду тяжелее своего веса! Да и на помост больше не пустят.

— Чепуха.

— Может, как профсоюзный босс, и ты голосовал за мое снятие?

— Мы утвердили решение администрации.

— Предали и благодетель Терепченко, и старый фронтовой товарищ! — Корот резко повернулся, схватил плащ-палатку и поволок к двери. На полу остался мокрый след, ведущий к двери. — Волк кобыле не друг! — и от удара дрогнули косяки, треснула в пазах шпаклевка.

Романовский на мгновение вспомнил, как вел слепого, израненного друга в горячем фронтовом небе. Михаил выстоял против смерти. Но станет ли он зрячим сейчас? Выстоит ли против горькой правды? Может быть, вернуть, пожалеть, успокоить?.. Нет, пусть, пусть будет так! Сам поймет!

А Корот быстро шагал на аэродром. Он силился собраться с мыслями, но они вслепую метались в уставшем мозгу. Не понимал, но чувствовал какую-то правду в словах друга. Ее надо было осмыслить, прежде чем принять или отвергнуть. Случившееся с ним приоткрывало глаза на то, что жизнь человека — цепь сложных соотношений между событиями прошедшими, настоящими и будущими. И будущими — ведь ему жить.

Впереди показались аэродромные постройки и освещенные квадраты окон жилых домов авиационного городка. Слева, оторвавшись от взлетной полосы, в луче прожектора складывал шасси серебристый «ил». Из-за Волги слышался гул санитарного самолета: еще одно «сердечное спасибо» услышит от больного утомленный пилот. Жизнь идет. Правда, иногда она бывает жестока, и в ней чувствуешь себя не лучше того рыжего таракана, которого крутил в своей центробежной машинке Циолковский.

Корот подошел к автомашине, сел за, руль. Двумя горизонтальными столбами лег на мокрую землю свет фар и выбелил лужицы. «Волга», грубо взвыв непрогретым мотором, толчками пошла с места.

Вася Туманов розовым утром вылетал на первое после аварии производственное задание. До этого его тренировал Корот, пожелавший лично узнать профессиональные способности пилота. Остался довольным и сказал: «Парень ты вроде серьезный и пилотируешь нормально. Пока летай о грузом. Прибудет новый комэск, проверит и допустит к пассажирским рейсам… А к нам приходи. Понял меня? Втроем мы с Марфой Петровной быстрее справимся».

С Коротом получалось неплохо, а вот сейчас, оставшись один, Василий почувствовал себя как-то неуверенно, словно самолет, был чужим, незнакомым. Ощущение слитности с машиной пропало.

Василий закрыл глаза и наизусть повторил расположение приборов, их показания, действия управлением. Нет, он не забыл ничего. Но почему же так не хочется запускать двигатели?

К самолету подъехал автофургон. Василий, полуобернувшись, внимательно следил за рабочими, грузившими картонные коробки в кабину. Через несколько минут кабина наполнилась громоголосым писком — необычные пассажиры шумно устраивались на новом месте.

— Ну и глотки! — улыбнулся Василий, приоткрыв крышку одного из ящиков. Желтые пушистые цыплята вытянули шеи, запрыгали, пытаясь выбраться наружу.

— Чур тихо, а то выброшу, и фьють! Крылышки у вас маленькие, до петухов вам далеко! — пригрозил им Василий и закрыл колпак кабины.

Он включил моторы и потихоньку вырулил на старт. Осторожно подал вперед рычаги газа. «Супер» послушно двинулся, постепенно набрал скорость, оторвался от взлетной полосы.

В боковые стекла хорошо виден берег, косые паруса белой яхты на стрежне за Зеленым островом. Солнечный зайчик, пойманный стеклом компаса, подмигнул: «Не волнуйся, пилот, мы на верном курсе!»

Но чувство раздвоенности не оставляло, почему-то казалось, что не солнцем облит нос самолета, а покрыт тонким слоем золотистой ржавчины.

Небо теплело, в кабине становилось жарко, «пассажиры» громко выражали недовольство. Василий наклонился к ящикам, заложил в рот два пальца и лихо свистнул. Цыплята замолкли, но потом один из них робко подал голос, и все началось сначала.

До города Пугачева час полета. В воздухе спокойно. Есть время подумать о словах Марфы Петровны, не пустившей его в дом. Может быть, она и права? Может быть, действительно поразмыслить о выборе? Светлана…

Вот она бежит по полю. Загорелые ноги сбивают головки ромашек. «Догоняй!» Громко стучит в груди, кровь приливает к лицу и румянит щеки. Может быть, от бега? Нет, не от бега, а от запаха разметанных ветром волос, ожидания мягких рук, которые обнимут его дубленную аэродромным сквозняком шею.

Это было днем. А вечером небо встретило его холодным ливнем. Внезапно наплывшие серые облака рвали штурвал из рук. Тоже громко стучало сердце, но не от радости — страх пульсировал в нем. Оно беспокоилось за людей, которые видели в бортовые окна зигзаги молний, но сидели спокойно, уверовав в командира воздушного корабля. Он слышал в наушниках далекие вздохи и слабое эхо стихии, а глаза скрытно от пассажиров беспокойно пробегали по набухшей земле, искали площадку на случай вынужденного приземления…