— Не надо! Спиртного у тебя не водится, а чаями не балуюсь. Да и чем приличным может угостить старый холостяк?!
— Да, живу бобылем, чихну — некому «будь здоров» сказать.
Друзья сели на диван, Романовский подсунул под спину Корота маленькую подушку.
— Выключи говорильник!
— Зачем? В смысле шума радио полностью заменяет мне семью из четырех человек. Серьезно. Высчитал с математической точностью, — уверял Романовский, не приемник выключил.
— Ну вот, Боря, я и опростоволосился! Никогда не думал, что высекут, как мальчишку. Э, да что плакаться зря! Везешь — гож, оступился — зарыли!
— Как зарыли?
— А ты считаешь понижение в должности успехом? «Окоротить Корота!» — так сшутковал генерал? И окоротили!
— Болезненно для тебя, но правильно.
— Что-о! И ты туда же?.. Кто тянул авиационно-санитарную работу в области? Я и моя эскадрилья! От кого воняет за версту вофотоксом и прочим? От меня! Потому что все лето не вылазил с полей, за жуками-кузьками да черепашкой гонялся, сам, лично, давил эту погань с бреющего! Горел на работе, отказывал себе в отдыхе кто? Я, собственной персоной! А производительность в полтора раза поднял кто? Тоже я… С женой нелады, дочку просмотрел. И чего нашла в этом сопляке?! И после всего, что я потерял, отдал и сотворил для дела, мне норовят попасть в глаз? — Корот тяжело опустил ладонь на валик дивана и продолжал глуховато: — Ну, да черта с два! Посмотрю, как другой на моем месте выдюжит. Попотеет, голубчик!
— А о Васе Туманове ты зря…
— Повтори-ка. Повтори!
— Ты никогда не знал, что такое любовь. Это твое несчастье, Миша. Жестоковат ты в чувствах к людям.
— Тсс, не шебурши! Слыхивал от хлюпиков. Да я…
— Много и чересчур долго якаешь, Михаил. Вниз растешь! Помню тебя разным; сначала сильным, но довольно неуклюжим, потом смелым до безрассудства и немного чванливым, но что ни дальше ты шел — больше чувствовалось, что-хочешь, обязательно хочешь схватить жар-птицу только для себя, только в свое личное пользование. Не так?.. Помнишь наш разговор на эту тему?
Теперь они стояли близко, не мигая, глядели в глаза друг другу, так близко, что Романовский кожей лица ощущал жар пылающих щек Корота.
* * *
Через двадцать дней после бомбардировки станции Каланда Корот вернулся из госпиталя в полк. Тяжело перепрыгнув через борт дивизионной полуторки, он пошел к землянке, не выбирая дороги. Дверь открыл ногой и предстал перед Романовским. Долго держал в своих огромных ладонях горячие пальцы товарища, потом крепко обнял его.
— Спасибо, друг! Век не забуду приземления вслепую. Должник твой! Но Мишка Корот привык отдавать долги. Спасибо!
И только тут он заметил молоденького румяного сержанта, почтительно стоявшего у стола.
— Ха, пополнение? Здравствуй, парень. Садись… По поводу встречи есть чем промочить горло?
— Ты же знаешь! — развел руками Романовский. — После полета к партизанам не держу…
— Не после, а там ты дал слово Володьке Донскову. Кстати, где он сейчас?
— Морской летчик. Пишет, в школу летчиков-испытателей предлагают.
— В тыл, значит, смотаться хочет? Я бы…
— Прикусил бы язык на время!
— Ну-ну, я так, не со зла брякнул. — Корот снял шинель, повесил ее на гвоздь. — А корочки завалящей нема?
Романовский вытащил из тумбочки полбуханки черного хлеба и пакетик с драже-колой. Сержант нагнулся к своему чемодану, покопался в нем и поставил на стол банку рыбных консервов. Корот одним движением коротенькой финки вырезал металлическую крышку, попробовал тускло-серебристую рыбку с кончика ножа.
— Пряный посол…
Перекусив, Корот сказал: «А теперь, сержант, погуляй часок, нам нужно остаться вдвоем с лейтенантом. По душам поговорить надо, понял?»
Когда сержант вышел, Корот прилег на койку и задымил папиросой. Курил неторопливо, глубоко затягиваясь. Оконце пропускало багряный цвет заката, золотило свежую поросль на щеках и тяжелом подбородке. Корот выпускал дым через почему-то всегда лупившийся нос, не вынимая папиросы изо рта, и горячий пепел падал за расстегнутый ворот гимнастерки. Докурив, так что запахло паленой бумагой, он выплюнул папироску к потолку и некоторое время продолжал лежать не двигаясь. Потом повернул голову к Романовскому, молча сидевшему за столом, заговорил глухо, с частыми остановками:
— Катя приезжала ко мне четыре раза… И все время была другой… по отношению ко мне. Мне говорили, что в первый раз она прорвалась в палату с таким грохотом, что старшая сестра упала в обморок. Я был без сознания, и она… целовала меня. Ты слухаешь? Она целовала меня… А в последнее посещение я хотел сказать все. Понимаешь, о чем? Хотел поставить точки. А она, поняв это, не дала мне раскрыть рта… Почему так, Боря? Ты не знаешь, почему так, а?
Романовский молчал.
— Не отвечаешь. Значит, правду мне гутарили… Ты учил ее летать и попутно выучил чему-то другому… Не ожидал я от тебя такой прыти. С бабами ты всегда был робким щенком, с товарищами — человеком, верным парнем. А што ж получается? Командиру и другу, который чуть не отработал свой ресурс, ты подставил ножку… Скажи «нет», Боря, и я опять обниму тебя по-братски… Не можешь? Я знаю, ты не соврешь… получается, ты бил лежачего!.. Я помню наш первый разговор о ней. Да, я был хамло. Но это тогда…
— А сейчас ты ее любишь?
Корот смолк. Пошарил по карманам, достал вторую папироску. Зэмлянка осветилась крохотным пламенем спички.
— Да! — выдохнул вместе с дымом Корот.
— Расскажи мне, робкому щенку, что это такое — любовь?
— Ха! Трудно, да ты ведь и краснеть будешь. Я их перелюбил немало — сами лезут, как мухи на мед…
— Один вопрос: если бы ее сбили и она бы не смогла выпрыгнуть с парашютом, ты бы на исправном самолете влез бы вместе с нею в землю?
— Ты что, дурак, Борька! Это уже слюни, а не любовь!
— Тогда слушай… Помнишь, когда с планеров мы переучились на истребители, приехали в часть, как ты выбирал самолет? Подошел к лучшему и сказал: «Этот мой!» Когда тебе предлагали стать командиром звена, ты сказал: «А больше и некому!» Когда впервые увидел Катю, сразу решил: «Я женюсь!» У тебя и мысли не возникло, что она откажется. Разве можно противиться сильному, преуспевающему Короту? Бред! И вдруг от тебя уходит то, о чем ты сказал «мое!». И в тебе заныла гордыня. С самого начала знакомства ты считал меня подпаском Володи Донскова, а когда судьба развела нас и волей случая мы остались с тобой, ты решил сделать из меня своего мальчика. Только ошибся ты, Миша! С Владимиром у нас была настоящая большая дружба. Он никогда бы не послал меня за бутылкой или за спичками, хотя я бы это сделал для него беспрекословно. Он не заставлял меня уступать в чем-то мелком. А ты?.. Я уступал тебе во всем, если это шло не во вред делу, прощал ячество, пока это не коснулось судьбы человека. А теперь — уволь! Катя умеет решать сама.
— Значит, все, что говорили о вас, правда? Где же ты выкопал волшебный манок?
— К базарным разговорам не прислушиваюсь. Со стороны иногда видней, но она, по-моему, и не подозревает о моей любви. И, чтобы сразу внести ясность, я буду за нее бороться.
— Как?
— Постараюсь быть лучше тебя.
— Г-мм!.. И в бою?
— А ты не считаешь меня мужчиной?
— Хорошо! — Корот сел на кровати. — Лады! Я принимаю вызов! Парубком я дрался за дивчат на кулаках, а сейчас самая трудная борьба. В моральном смысле, как сказал бы наш комиссар. И приз неплохой.
— Еще такое слово, и я ударю тебя, — угрюмо сказал Романовский.
— Ляпнул что-то не так?
— Тебя к финишу манит золотой кубок. Начинаю думать, что к нему ты можешь скакать и на человеке.
— Вот это уже запрещенный удар!
— Прекратим болтовню, Михаил!
— Здравствуйте! — раздался голос Кати от двери.
В землянке было уже темно, и никто не заметил, как вошла девушка. Она подошла к столу, попросила у Корота спички и зажгла лампу. Внимательно посмотрела на мужчин, стоявших почти навытяжку: в глазах Романовского сквозила растерянность, Корот широко и радостно улыбался.
