Красноречие также было затронуто общей эволюцией словесности от классического стиля к эллинистическому. Так как оно было теснее всего связано с политическим бытом общества, то в нем перемены произошли быстрее всего и решительнее всего. Было три рода красноречия: политическое, торжественное и судебное. Пока Греция была свободной, ведущую роль играло политическое красноречие; с упадком политической жизни в греческих городах эта роль перешла к торжественному красноречию. Это сразу изменило эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремилась прежде всего убедить слушателя, торжественная речь — понравиться слушателю; там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, играет редкими словами, вычурными метафорами, подчеркнутым ритмом. Переход к новому красноречию был постепенным: переломом считалось творчество Деметрия Фалерского, последнего из крупных афинских ораторов (конец IV в.), стиль которого уже был не столько «сильным», сколько «изнеженным», по выражению Цицерона. К середине III в. черты нового красноречия сложились окончательно; в это время работает малоазийский оратор Гегесий, имя которого стало впоследствии синонимом дурного вкуса. Потомки смеялись над изысканными фразами в его декламации о разорении Фив Александром Македонским: «Ближние грады оплакивали град, видя, что вот он был, и вот его нет»; «Ты, Александр, разрушил Фивы, как Зевс мог бы низринуть с неба луну, и оставил Афины, как солнце: два эти города были очами Эллады, и мы тревожимся за участь одного, видя, что другой, фиванский, вот уже выколот». Но современники воспринимали этот стиль как естественную эволюцию классического стиля применительно к новым условиям; непрерывность традиции продолжала ощущаться, новые ораторы считали себя истинными наследниками древних ораторов, и даже Гегесий думал, что подражает Лисию. Только к I в. до н. э., к началу классицистической реакции, этот стиль будет осужден как «порча» и «извращение» и заклеймен кличкой «азианизма», а памятники его будут преданы забвению.
Одним из следствий этой перестройки красноречия было быстрое развитие теории словесности — риторики. Если в политическом красноречии построение речи всякий раз определяется неповторимой конкретной обстановкой, то в торжественном красноречии оно гораздо однообразнее, легче поддается предварительному расчету и, следовательно, легче может пользоваться теорией, заранее рассчитывающей все возможные типы и комбинации ораторских приемов. Эллинистическая школа бурно разрабатывает такую теорию, оставляя далеко позади первые попытки времен Исократа и Аристотеля: приемы классифицируются, предписания детализируются и систематизируются, для овладения теорией разрабатывается продуманный курс упражнений, от простых пересказов до целых речей на тему фиктивных судебных казусов. Практические результаты этой работы сказались столетие спустя, когда ими воспользовались Цицерон и римские ораторы.
Философия, как уже было сказано, относилась к этим успехам риторики пренебрежительно, и вопросами художественной формы гнушалась. Зато историография, уже в IV в. обратившаяся к опыту риторики, шла теперь по этому пути еще дальше. Раскол прозаической литературы на необработанные «записки» и на собственно художественную словесность содействовал представлению о том, что главное дело историка — не сбор и осмысление материала, а его умелое изложение. Влияние риторики, учившей изяществу стиля, скрещивалось здесь с влиянием перипатетической поэтики, учившей продуманности композиции «сюжета». Старые опыты риторической историографии Эфора и Феопомпа казались уже недостаточными.
Из тех историков, которые не ограничивались «записками» о частных вопросах, а брались за историю большого размаха, крупнейшими фигурами были Дурид и Тимей. Дурид Самосский (ок. 340—270) упрекал Эфора и Феопомпа, во-первых, в отсутствии «воспроизведения жизни» («мимесис», программное понятие аристотелевской «Поэтики»), во-вторых, в отсутствии «приятности слога»; как бы соперничая с ними, он начал свою «Историю» с того же места, с какого и Феопомп, и довел до своего времени. Насколько можно судить по отрывкам, «воспроизведение жизни» он понимал лишь как насыщение рассказа драматическими красочными подробностями, подчас весьма мало правдоподобными. Тимей Сицилийский (ок. 345—240), большую часть жизни проживший в Афинах, был автором истории Сицилии и Италии с древнейших времен до Первой пунической войны; первым из греков он уделил большое внимание возвышающемуся Риму. Он много сделал для уточнения вопросов географии и хронологии (ему принадлежит мысль отсчитывать годы по олимпиадам), но он был кабинетным ученым, книжником, некомпетентным в политике и в военном деле, а к тому же имел склонность сверх меры превозносить героев и чернить своих врагов; рассказ его уснащен пышными и бессодержательными речами персонажей, а стиль его, по мнению позднейших писателей, отличался безвкусной вычурностью. Столетие спустя Полибий жестоко критиковал «Историю» Тимея, но отдал должное его эрудиции, начав свое повествование с того года, на котором остановился Тимей.
Наиболее благодарным материалом для риторической разработки была история Александра Македонского, дававшая картину небывалых героических свершений на фоне неизведанных экзотических стран. Неудивительно, что к этой теме обратились сразу многие авторы и что наряду с более или менее достоверными отчетами очевидцев появились беллетризованные повествования с сильной примесью фантастики; наиболее известный вариант принадлежал историку Клитарху, писавшему около 300 г. С течением времени этот клитарховский сюжет многократно перерабатывался, терял последние черты истории и впитывал многие побочные влияния откровенно сказочного или риторического происхождения; из этого синтеза в начале нашей эры сложился так называемый «Роман об Александре», уже вполне сказочного содержания, известный как роман Псевдо-Каллисфена (от имени фиктивного автора, спутника Александра). Этот роман стал началом той сказочной литературы об Александре, которая в эпоху поздней античности и Средневековья широким потоком растеклась и по Западу и по Востоку.
ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ III И II ВВ. ДО Н. Э.
Около 240-х годов до н. э. сходит со сцены поколение Каллимаха, Феокрита, Арата. Тотчас после этого в эллинистической литературе становятся все заметнее черты упадка, подражательности, оскудения. Поколение Каллимаха еще ощущало традицию полисной культуры и реформировало ее, борясь с ней, как с живым и сильным противником; новое поколение получило плоды победы из рук предшественников, но уже не имело их творческих стимулов.
Это было связано с общим кризисом эллинизма, который начинается к концу III в.
Пышный расцвет эллинизма в первой половине III в. был следствием быстрого и повсеместного перехода греческого общества к новым, высшим формам рабовладельческой экономики. Но эти формы хозяйства требовали сильной государственной власти, способной держать в повиновении массы рабов, осуществлять контроль над трудом зависимых свободных, обеспечивать безопасность торговых путей. Эллинистические державы с их постоянными дворцовыми смутами и разорительными междоусобными войнами не смогли создать такой крепкой и долговечной государственной организации. Вторая половина III в. — это время, когда Македония вступает в жестокую борьбу с пытающейся освободиться Грецией, а Птолемеи и Селевкиды истощают друг друга бесконечной междоусобной войной за Палестину. Вторая половина III в. — это время, когда резко обостряются социальные противоречия, находя свое крайнее выражение в социальном реформаторстве спартанских правителей Агида, Клеомена и потом Набида. А конец II в. отмечен самой сильной волной восстаний рабов и зависимых крестьян, прокатывающейся по всему Средиземноморью: это восстания в Сицилии в 137—132 и 104—100 гг., на Делосе и в Аттике в 130-х годах, восстание Аристоника в Пергаме в 133—129 гг. и Савмака на Боспоре около 108—107 гг.
