Наконец, в плане культурном эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха маньеризма — эпохе классики. Это противопоставление самое важное, но в то же время самое трудноопределимое. И «классика», и «маньеризм» — термины в высшей степени условные; их отношение аналогично отношению Ренессанса и барокко, классицизма и романтизма, реализма и модернизма в культуре Нового времени. В самых общих словах можно сказать, что маньеризм после классики означает культ крайностей после культа гармонии, культ индивидуальности после культа общей нормы. Эти общие черты проявляются во всех областях эллинистической культуры: и в философии, и в литературе, и в искусстве, — но формы их проявления весьма многообразны. В этом плане хронологические рубежи эллинистического периода оказываются несколько иными, чем в социальном и в национальном планах. С одной стороны, элементы маньеристического стиля постепенно накапливаются в недрах классического стиля задолго до завоевания Азии, в течение всего IV в. С другой стороны, безраздельное господство эллинистического маньеризма не затягивается до конца античности, а приблизительно на рубеже I в. до н. э. и I в. н. э. уступает место классической реакции (в литературе она носит название «аттицизм»); I век до н. э. можно считать в этом отношении переходным периодом. Таким образом, в культурно-историческом плане противопоставление «эпохи эллинизма» «эпохе римского владычества» вполне оправдано. Связь здесь не только внешняя, но и внутренняя: именно установление римского господства в I в. до н. э. породило стремление эллинистического общества компенсировать политическое поражение культурным возрождением; а культурное возрождение выразилось прежде всего в попытках реставрации классического стиля свободной полисной Греции.
Именно этот аспект наиболее важен для истории литературы. Поэтому здесь мы называем эллинизмом только культуру III—I вв. до н. э. и рассматриваем ее как завершение тенденций, наметившихся в греческой литературе IV в. — времени кризиса полисного строя. В дальнейшем мы увидим, что все характерные признаки эллинистической культуры содержались уже в культуре IV в.; эти ростки достигли стремительного расцвета на целинной почве завоеванного Востока в первой половине III в., когда традиции эллинской полисной культуры были еще ощутимы, а влияние восточных культур еще очень слабо; а затем этот расцвет столь же стремительно обрывается, и начинается упадок, постепенно усиливающийся от второй половины III в. до почти полного бесплодия I в. до н. э. По этим этапам мы и будем прослеживать динамику развития эллинистической культуры.
Исторический фон и духовная жизнь эпохи в общих чертах выглядят так. В 338 г. до н. э. македонский царь Филипп разбил при Херонее союзное войско Фив и Афин; это был конец свободной полисной Греции. В 334—324 гг. сын Филиппа Александр в десятилетнем походе завоевал персидскую державу до самого Инда и воцарился в Вавилоне как наследник персидских царей. В 323 г. Александр умер, и началась борьба между его наследниками-полководцами. Попытки сохранить единство его державы кончились неудачей (битва при Ипсе, 301 г.). Она распалась на три больших монархии с македонскими династиями: царство Птолемеев в Египте (со столицей в Александрии), царство Селевкидов в Сирии, Вавилонии и Иране (со столицей в сирийской Антиохии) и царство Антигонидов в Македонии; из более мелких государств самым заметным было Пергамское царство в Малой Азии. Греция, по-прежнему раздробленная на мелкие полисы и полисные союзы, остается на периферии этого мира и активной политической роли более не играет. В течение первой трети III в. между эллинистическими державами сохранялось относительное политическое равновесие, но с 266 г. (Хремонидова война в Греции, Первая сирийская война за Палестину) начинается полоса почти непрерывных войн, которые тянутся, обессиливая всех участников, до самого начала II в., когда в эти войны впервые вмешивается Рим.
Завоеванный македонцами Восток тотчас стал заселяться греческими колонистами. Самые активные элементы греческого общества хлынули в открывшийся перед ними новый мир: сперва в качестве воинов-наемников, потом в качестве торговцев и ремесленников, потом в качестве ученых и художников. Здесь они стали привилегированным слоем населения, на который опирались македонские правители в своем управлении Востоком. В Египте греческие поселенцы сосредоточивались густой массой в Александрии и окрестностях, в царстве Селевкидов расселялись по широкой сети новооснованных городов греческого образца, которые покрыли всю Малую Азию, Сирию и отчасти Вавилонию. Эти островки греческой цивилизации в океане восточной объединяли выходцев из самых разных концов греческого мира; их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой — еще не закреплена, они жили не интересами общины, а личными и кружковыми интересами. На новой почве быстро стерлись языковые отличия между разноплеменными греками: вместо прежних четырех диалектов установился «общий язык» (койне), развившийся из аттического диалекта (официального языка македонских канцелярий) под слабым влиянием ионийского.
Стела с надписью
(декретом о даровании афинского гражданства жителям о. Самоса)
403—402 гг. до н. э. Афины. Музей Акрополя
На новой почве быстро стерлись и культурные различия между разноплеменными греками: во всех греческих поселениях установилась единообразная двухстепенная образовательная система — начальное обучение чтению, письму и счету, а потом среднее образование в гимнасии (физическое воспитание) и у «грамматика» (чтение и толкование классических писателей). Прохождение такого курса приобщало человека к привилегированному «эллинскому» обществу: именно этим путем совершалась эллинизация местного восточного населения. По завершении такого курса те, у кого было желание и средства, могли продолжать специальное образование в школе ритора, философа, медика и пр.; такие школы, организованные по образцу исократовского или платоновского кружка, тоже постепенно распространились по всему эллинистическому миру.
Эпоха эллинизма доставила в распоряжение греков веками копившиеся богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, безмерно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. В новых великих державах греку жилось сытней и удобней, чем в скудной простоте классического полиса. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевных тревог, неведомых жителю полиса. В небольшом замкнутом городе-государстве, где все граждане, можно сказать, знают друг друга в лицо и сами решают свои общие дела, все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого были ясны, как на ладони. В новых больших державах человек был не гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось неуловимыми колебаниями мировой экономики: человек больше не ощущал себя хозяином своей судьбы. Все более сложными становились формы человеческой деятельности, это вело к специализации и дифференциации общества: горожанин все больше терял связь с сельским хозяйством и природой, деятель умственного труда — с физическим трудом и практической жизнью: человек больше не ощущал себя хозяином своего окружения. Он чувствовал себя одиноким и потерянным в бесконечно раздвинувшемся мире: исчезла та мерка, соизмерявшая жизнь личности и жизнь мироздания, какою служила для человека предшествующей эпохи полисная община, — остались только несоизмеримые крайности. Они ощутимы во всех областях эллинистического сознания. Это, с одной стороны, вкус к эффекту, декоративной пышности и монументальности, с другой — вкус к любовному детальному изображению бытовых мелочей внешнего мира и психологических мелочей внутреннего мира человека; с одной стороны — пафос рационалистического освоения мира в небывалом развитии точных наук, с другой — уход в суеверия («Колдуньи» Феокрита), астрологию и мистические восточные религии; с одной стороны — гедонистическое наслаждение благами современности, с другой — сентиментальная тоска по былым временам, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятнее, ощутимее и, как казалось, нравственнее.
