Центральная доктрина упанишад — доктрина о всеобщем единстве, учение о том, что в основе Вселенной лежит вечно сущее, абсолютное начало — брахман, которое проявляет себя во всем многообразии существующих форм и которое тождественно неизменному духовному «я» индивидуума — атману. Эта доктрина нашла свое наиболее концентрированное выражение в формуле «tat tvam asi» («Это есть ты»), т. е. универсум, брахман и есть не что иное, как «ты», индивидуум, атман. Если воспользоваться излюбленным сравнением упанишад, горшок внутри себя очерчивает определенный кусок пространства, воспринимаемый изолированно, но, когда горшок разбивается, уже нет различия между внешним и внутренним, остается одно непрерывное пространство. «Чхандогья-упанишада» (III, 14, 3—4) так говорит о тождестве брахмана и атмана: «Этот мой атман в глубине сердца меньше, чем зерно риса, и чем зерно ячменя, и чем горчичное семя, и чем зерно проса, и чем ядро зерна проса. Этот мой атман в глубине сердца больше, чем земля, больше, чем воздушное пространство, больше, чем небо, больше, чем все эти миры. Источник любого деяния, любого желания, любого запаха, любого вкуса, заключающий в себе все это, безмолвный, невозмутимый, он, мой атман в глубине сердца, — это брахман...».
В связи с учением о брахмане и атмане в упанишадах излагаются также доктрины метампсихоза, или переселения душ, кармы — той силы, которая определяет форму нового существования живого существа в соответствии с совершенными им деяниями, сансары — круговорота рождений, вырваться из которого можно лишь благодаря высшему знанию, и целый ряд иных метафизических и этических воззрений, впоследствии определивших все развитие индийской философии.
Поиски универсальной сути, конечной реальности, согласно учению упанишад, требуют от человека полной самоотдачи, и в этих поисках и состоит то истинное самопожертвование, которое значительно выше любой обрядовой жертвы. Так, «Мундака-упанишада» (I, 2, 7) провозглашает, что жертвоприношения — это «утлые ладьи», и тот, кто за них цепляется, не может избавиться от старости и смерти. Место внешнего ритуала — жертвы — занимает внутренний ритуал — познание себя, мира и бога, и этот внутренний ритуал для создателей упанишад является высшим. «Поистине, есть только три мира, — говорит «Брихадараньяка-упанишада», — мир людей, мир предков, мир богов. Этот мир людей может быть завоеван только сыном, обрядом — мир предков, знанием — мир богов. Мир богов поистине лучший из миров; поэтому прославляют знание» (I, 5, 16).
С точки зрения внутреннего ритуала нивелируются различия между четырьмя индийскими варнами и лишаются смысла претензии жреческого сословия, брахманов, на безусловный авторитет и почитание, столь характерные для предшествующего класса произведений ведийской литературы. И показательно в этом отношении даже не только то, что в упанишадах и воины, и цари, и женщины, и даже люди низкого происхождения могут быть носителями высшей мудрости и наставлять в ней брахманов (например, «Чхандогья-упанишада», V, 3; V, 11; «Брихадараньяка-упанишада», III, 6; III, 8; II, 4; IV, 5 и др.), но и то, что сами понятия «брахман» или «шудра» приобретают в упанишадах новый смысл и часто имеют в виду не определенные социальные прослойки, а людей, посвященных и не посвященных в истинное знание. Так, в «Чхандогья-упанишаде» (IV, 1—3) возчик Райква, постигший смысл жизни, назван брахманом, а богач Джанашрути — шудрой. В той же упанишаде (IV, 4) некий Сатьякама признается мудрецу, что он сын служанки и не знает своего отца, и тот за правдивость делает его своим учеником и называет брахманом.
Перед создателями упанишад стояла сложная задача — найти для новых идей и принципов, которые они желали сообщить, адекватное словесное выражение. При этом возникала потребность в расширении возможностей языка, еще не приспособленного для передачи абстрактных понятий и представлений. Необходима была новая терминология, но столь же необходимыми были поиски особых стилистических и композиционных средств, позволяющих сделать прозрачным и убедительным подлинное значение этой терминологии. Создатели упанишад решали эту задачу, облекая свои прозрения в поэтическую форму, часто используя аллегорию, образ, притчу и, наконец, подобно Платону, найдя такой специфический композиционный прием конкретного и диалектического представления абстрактных концепций, как диалог учителя и ученика.
Диалогам упанишад, составляющим их наиболее ценные и в художественном, и в философском отношении разделы, свойственны глубина и последовательность мысли, художественная наглядность, и при этом, как и платоновские диалоги, они часто заключены в повествовательную рамку, либо бытовую, либо легендарную.
Так, в «Брихадараньяке» (II, 4) мудрец Яджнявалкья сообщает своим женам Майтрейи и Катьяяни, что он хочет разделить между ними имущество, поскольку сам решил удалиться в лес и предаться созерцанию. Майтрейи спрашивает его, сделает ли ее богатство бессмертной. Яджнявалкья признает бесполезность богатства и по просьбе Майтрейи объясняет ей суть жизни. В «Катха-упанишаде» (I гл.) рассказывается о брахмане, который дарит жрецам все свое имущество. Его маленький сын Начикетас спрашивает у отца, кому же он подарит сына. Сначала отец не принимает вопроса всерьез, а затем, раздраженный, отвечает, что богу смерти Яме. Начикетас отправляется к Яме, но того нет в его жилище, и Начикетас вынужден ждать его три дня. Возвратившийся Яма огорчен, что нарушил долг гостеприимства, и предлагает мальчику три дара. Вместо третьего дара Начикетас спрашивает Яму, существует ли человек после смерти. Яма просит его отказаться от этого вопроса и предлагает взамен земные богатства и власть, но Начикетас настаивает на своем, и тогда Яма излагает ему учение о бессмертии атмана.
Один из самых известных диалогов упанишад — диалог мудреца Уддалаки с его сыном Шветакету («Чхандогья-упанишада», VI гл.), которому отец рассказывает о единстве мира и брахмана, а затем — брахмана и атмана. Он поучает сына, что сущее, брахман, растворено во всем и проявляет себя в каждой индивидуальной душе — атмане. Умирая, человек снова нераздельно сливается с сущим, из которого он был порожден. Уддалака иллюстрирует свое учение рядом притч и аллегорий.
Вот три из них (VI, 12, 13, 15):
«Принеси плод вон того фигового дерева». — «Вот он, почтенный», — «Разломи его». — «Разломил, почтенный». — «Что ты видишь внутри?» — «Эти зерна, совсем крошечные, почтенный». — «Разломи-ка одно из них». — «Разломил, почтенный». — «Что ты видишь внутри?» — «Ничего, почтенный». — Тогда отец сказал ему: «Эта мельчайшая суть, мой милый, которую ты не замечаешь, именно эта мельчайшая суть и порождает большое фиговое дерево. Верь мне, мой милый, эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, она атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».
«Положи эту соль в воду и завтра утром приходи ко мне». Тот так и сделал. Отец сказал ему: «Принеси-ка ту соль, которую ты вечером положил в воду. Сын поискал ее, но не нашел, ибо она растворилась. «Попробуй-ка воду с этой стороны. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Попробуй в середине. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Попробуй с той стороны. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Выпей ее и садись рядом со мной». Тот так и сделал и говорит: «А вкус соли все еще остается». Отец сказал ему: «Так и ты, мой милый, поистине не замечаешь в этом мире сути, а она пребывает в нем. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, она атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».
«А также, если болен какой-нибудь человек, вокруг него собираются родственники и спрашивают: «Ты узнаешь меня? Ты узнаешь меня?» И пока его речь не поглощена разумом, разум — дыханием, дыхание — огнем, огонь — божественным началом, он узнает их. Но когда речь поглотил разум, разум — дыхание, дыхание — огонь, огонь — божественное начало, тогда он не узнает их. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, это атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».
