— Ничего, всё-таки лучше, чем на улице.

Звёздочка — очень умная кошка. Она сразу поняла, что это теперь её дом. Легла на подстилку, Паша ткнулся в её бок и притих.

Серёжа с утра не был дома, и ему не хотелось домой. Но надо было идти. Когда нет выбора, раздумывать бесполезно.

Круглое окно не закрывается. Кошки будут выходить во двор. Мало ли что может с ними случиться. Люди бывают всякие: бывают хорошие, а бывают и злые. Об этом лучше не думать.

— Завтра к вам приду, — сказал Серёжа кошкам, — вы не бойтесь. И поесть принесу, и вообще повидаемся.

Вовка молчал. Ему нечего было сказать. Он сделал всё, что мог. И Серёжа был ему благодарен.

Дома Серёжа вытряхнул из копилки серебро. На первое время хватит на рыбу и на мороженое, к которому пристрастился за несколько дней до беды Пашка.

Мама ничего не сказала, когда Серёжа пришёл. Молча взяла большую сумку, влезла на табуретку и положила сумку на антресоли.

Серёжа ей тоже ничего не сказал.

Он пересчитал деньги из копилки. Потом постелил постель и лёг. Такой длинный и тяжёлый был сегодня день. Но было и светлое воспоминание — девочка Маша. Особенная, очень хорошая девочка.

Ему представилось, как Маша принесла домой клетку с Кирочкой, как Машина мама, похожая на Машу, обрадовалась.

«Наконец-то наш Кирочка дома. Я так волновалась — вдруг он чем-нибудь болен. Просто места себе не находила».

У такой девочки и должна быть замечательная мама.

Так закончился этот тяжёлый день в жизни Серёжи.

Он заснул.

Теперь Серёжа всё время бегал на чердак, проведывал своих Звёздочку и Пашку. Кормил их, играл с ними. И было ему всё равно плохо: одно дело, когда те, кого ты любишь, — с тобой. Другое дело — вместо дома какой-то чердак.

Хорошо ещё, что девчонки во главе с Олей Савёловой охладели к своему штабу. Они теперь почти не приходили сюда. Когда штаб перестал быть тайной и о нём узнал весь класс, девчонкам стало совсем не интересно.

Серёжиным кошкам просто повезло.

Но в остальном хорошего было мало — жить на чердаке, конечно, можно. Но хорошего в этом мало. Тем более для тех, кто привык не скитаться по чердакам, а жить дома.

А тут ещё Вовка умудрился заболеть краснухой, и к нему нельзя было ходить. Вовкина мама сказала по телефону:

— Краснуха — болезнь очень заразная. Бегаете где попало, вот и подхватил. Нет, к нему нельзя. Нельзя, я сказала. И к телефону нельзя — он в платке и не слышит.

Бедный Вовка, ему ещё и платок повязали. Унижают, как хотят.

Сегодня мама сказала:

— Таня, у нас будут гости. Надень розовое платье. Что ты всё разгуливаешь в этой рабочей одежде?

Почему маме не нравятся Танины джинсы? Такие удобные, старенькие, ловкие. И карманов много, это же очень хорошо, когда много карманов. В одном плоский камень, Максим его нашёл около стройки и подарил Тане. В другом кармане конфета «Вишнёвый крем», Максим тоже любит такие конфеты. В третьем — картинка с медвежонком, двухкопеечная монета — вдруг захочется кому-нибудь позвонить из автомата, была бы только монета.

— На кого ты похожа, Таня, с этими набитыми карманами? Ты же девочка! У девочки непременно должно быть желание приодеться.

Всю жизнь Таня слышит это восклицание: ты же девочка! Ну и что же теперь делать, если девочка? Ходить на цыпочках? Носить розовое платьице в оборочках? Говорить тоненьким фальшивым голоском? Притворно смеяться, когда совсем не смешно? Не лазить через забор — «ах, мне страшно!» — и закатывать глаза? Ах, я боюсь собак, мальчишек и пьяных! Ах, какой хорошенький кружевной воротничок!

А если ей интересно про мушкетёров, а про воротничок неинтересно, хоть тресни. Если ей нравится ничего не бояться — ни высоких заборов, ни злых собак. Если с Максимом, когда он разговаривает с ней, можно не притворяться нежным созданием, а болтать обо всём, что в голову приходит, — о подводных лодках, о змеях и черепахах, о летающих тарелках? И ему с ней интересно, он слушал её, он рассуждал с ней о серьёзных вещах. Стал бы он говорить серьёзно и откровенно с Олей? Или, например, с Людкой? Никогда бы в жизни не стал.

Таня вздыхает позаметнее, для мамы, и надевает розовое платье. Подол топорщится, торчат длинные голые ноги. И рукавчики фонариком кажутся дурацкими, становится почему-то стыдно.

Гости приходят не по одному, а сразу, всей толпой. И в маленькой передней становится очень тесно, Таню забивают в угол. Её никто не замечает, все кричат, перебивая друг друга.

Толстая женщина кричит:

— Представляете — входим в подъезд, и вдруг Цуцульковские! Мрак! Вот встреча!

Цуцульковский, которого Таня тоже видит в первый раз, причёсывается. Он несколько раз проводит по блестящей лысине расчёской, потом ещё зачем-то приглаживает голую макушку ладонью и гудит басом:

— Лидочка появилась в подъезде, как небесное видение. Порхнула к лифту, я не узнал её. Но сердце подсказало Лидочка!

Постепенно гости входят в комнату — жена Цуцульковского, худая, чёрная, гладко причёсанная на прямой пробор. И волосы, туго затянутые, блестят. И ещё мужчина в замшевом пиджаке, с трубкой в зубах.

Бывшие мамины одноклассники.

Папа в новом костюме и в новой рубашке очень радостно улыбается, потирает руки. Таня теперь сидит в углу дивана, она знает: когда папа потирает руки, ему не по себе. Но говорит он радостным голосом:

— Пожалуйста, милости просим. Слышал о вас много, конечно, конечно.

Вот они все сидят в большой комнате, свет горит ярче, чем всегда, — в люстре зажжены все лампы.

Бывшие мамины одноклассники.

Цуцульковский кладёт салат на тарелку Лидочке.

— Ты помнишь, Лидочка, я был влюблён в тебя? А ты и не знала об этом.

Лидочка начинает смеяться, её толстые щёки подрагивают, краснеют. Блестит на груди брошка.

Папа ест пирог с капустой, потом говорит:

— А пирог фирменный. Всем рекомендую.

— Почему не знала? — нараспев говорит Лидочка. Знала. Ещё в четвёртом классе знала, что я тебе нравлюсь.

Она опускает глаза, накрашенные ресницы оттеняют немолодую щёку.

— А какой дружный был у нас класс! — восклицает мама. — Все за одного, один за всех, правда?

— Да, мы были милыми детьми, — говорит замшевый грустно. — Казалось, что из всех нас вырастут гении. А выросли обычные люди. Но и это неплохо.

Папа опять разливает вино.

— Теперь уж моя Таня учится в пятом классе, — говорит мама с сожалением. Как будто было бы лучше, если бы Таня ходила в детский сад, а ещё лучше — в ясли. — Представляете, как нам уже много лет.

— Хорошая девочка, — гудит Цуцульковский, — на тебя похожа.

Все лица поворачиваются к Тане, она тут же поперхнулась лимонадом и начала долго и громко кашлять. Мама поморщилась: вечно у этой Тани всё некстати. Каждой маме хочется похвастать перед старыми друзьями своей дочерью. Но не такой, которая ни к селу ни к городу вдруг начинает кашлять, давиться, которую бабушка бьёт кулаком по спине и кричит:

— Вверх смотри, на люстру, кому я говорю!

А у дочери, которой скоро двенадцать, торчат вихры и лоб стал мокрый.

— Нет, она на отца похожа, — сухо говорит мама, когда Таня наконец перестаёт кашлять.

— Платьице хорошенькое, — вставляет Лидочка. — Польша?

— Что ты, Лидочка! Франция. А правда, миленькое?

Мама смотрит на Таню оценивающим взглядом, это она пытается увидеть свою дочь глазами чужих людей. Понять, какой она им кажется. И, судя по маминым прокалывающим глазам, мама не в восторге от того, что она видит.

— Подбери волосы, — тихо говорит мама, — что за чёлка надоедливая.

Таня машинально проводит ладонью по волосам, отодвигает чёлку, открывает лоб. Чёлка скоро опять опускается на своё место. И никому нет до этого никакого дела.

Замшевый поднимает рюмку:

— Выпьем за наш класс. Всё-таки мы дружили. Я недавно встретил историчку Веру Галактионовну. Старенькая, седенькая. А всех нас помнит по именам, про всех спрашивает. Не заходим, забыли. Свинство.