Она и сама не знает, почему, подумав о Моцкусе, взяла да сказала:

— Надо бы пригласить Марину с отцом, они столько добра сделали для меня.

— Если Марину, тогда и Моцкуса, — посоветовал Стасис и даже не заметил, как она взволновалась. — Ты не сердись, что я поучаю: по обычаям, на свадьбу письмом нельзя приглашать, нам придется съездить к ним.

Бируте ехала и уже не надеялась найти Моцкуса. Она не верила, что он поедет, так как привыкла думать, что Викторас не для нее, что он не ее круга, что такие, как он, принадлежат к какой-то более высокой касте недосягаемых, избранных людей.

Но Бируте нашла Моцкуса несчастным, расстроенным и, как ей показалось, слишком постаревшим. Его виски уже были посеребрены инеем, среди белых зубов поблескивали пластинки золота, он курил трубку, от дорогого табака исходил запах меда и еще какой-то приятной травки. Викторас старательно веселился, шутил, но теперь он был еще дальше от Бируте, чем прежде. Она даже пожалела, что приехала, а Моцкус радовался ее неожиданному визиту.

— На свадьбу?! Обязательно. И без разговоров, немедленно! — Он гладил ее как маленькую, возил по магазинам, выбирал, покупал вещи, не жалея ни своих, ни ее денег, был находчив, остроумен. — И сколько же детей вы решили народить?

— Парочку хватит, — ответила она.

— Мало. В таком случае я отказываюсь быть сватом. Ведь, по обычаю, мне принадлежит первая ночь.

— Эти ночи все могли быть вашими, — ответила она просто, а он встревожился, испугался и вопросительно посмотрел ей в глаза. Взгляд их был ясен и недвусмыслен.

— Если могли, вдруг еще будут? — стал он оправдываться. — Не стоит расстраиваться. Наполеон третий раз женился в нашем возрасте. — Однако, выйдя из магазина, он уже не сел рядом с ней, а перешел вперед, к шоферу.

А Бируте даже обрадовалась, что Викторас все еще неравнодушен к ней, а если он не принял вызова и немножко испугался — ничего, так поступают все приличные мужчины, которые не дают воли рукам, хотя и много болтают. Бируте всем существом чувствовала, что он желает ее, но боится, что он в чем-то сильно разочаровался, но не намерен исповедоваться перед ней.

Они были похожи, поэтому в отместку друг другу — теперь она прекрасно понимает это — веселились на Бирутиной свадьбе так, что удивляли всех, будто состязались на сцене, кто кого переиграет. Гости не поняли их. Первым встревожился Стасис:

— Бируте, смотри, что он вытворяет!

— Пусть пошалит, ведь мы для этого и собрались.

— Но это наша свадьба!

— Дурачься и ты.

Как ни старался Стасис, ничего у него не получалось. Счастливый человек не может быть ни слишком изобретательным, ни слишком веселым, — чтобы так веселиться, как они, нужно было страдать, как они. Всеми силами они стремились скрыть это от посторонних глаз, и это удалось.

Так ничто и не изменилось: Моцкус был снова недоступен, как божок, а ей осталось довольствоваться тем, что было под рукой. После свадьбы Викторас стал появляться возле их озер, его друзья отлавливали рыбу, потрошили, исследовали, а он все бродил по лесу с ружьем на плече. Бируте свыклась с судьбой и поверила, что иначе уже не будет. Она работала, лечила людей, выращивала цветы, а Стасис привозил всякие деревья, растения, украшал их хутор; они ездили по выставкам, фотографировали интересные экспонаты, старались вырастить в своем саду редкие растения, были изобретательны, потому что здесь их ничто не стесняло — ни размеры участка, ни городские заборы.

Но вот в один ветреный и хмурый день к ним пришел Альгирдас Пожайтис. Как и тогда, при немцах, — с полустанка и прямо к ним, не заглянув в свой дом, к своей матери. Хотя холода еще не наступили, он, высокий, заросший густой бородой, был одет в ватные штаны и заношенную душегрейку, в теплый треух и в сбитые, латаные-перелатаные валенки. Он промок от дождя, из-за ворота шел кисловатый пар.

— Не узнала? — спросил дрогнувшим голосом.

— Прошу садиться. — Она и сегодня не может простить себе этот холодный, ни к чему не обязывающий тон, но тогда испытала непонятный страх. — Прошу, — и первой шлепнулась на стул.

Он сел, долго разминал пальцами папиросу, потом постучал ею о стол, прикурил и глубоко-глубоко затянулся.

— Как живешь? — наконец спросил.

— Хорошо.

— А детей много?

— Пока нет.

— Ждете?

— Пока нет. — Она отвечала как на допросе, а он только курил, уставившись в стол.

— И у меня никого нет. А ты с ним счастлива?

— Счастлива. — Она пожала плечами и отвернулась к окну, чтобы не расплакаться. — Счастлива, — хотела добавить: только никто не завидует, но сдержалась.

Неожиданно вошел Стасис и попятился было назад, но остановился, не выпуская дверную ручку, подождал и, убедившись, что ему ничто не угрожает, спросил:

— Значит, пришел?

— Привезли. — Альгис долго барабанил пальцами по столу, потом решительно встал и сказал: — Пусть она на минуточку выйдет.

— Выйди, — попросил ее и Стасис.

Она все еще не решалась.

— Так надо, — повторил муж. — Разве не понимаешь?

Она не знала, о чем они говорили. Теперь ей ясно, что это был за разговор, да и в тот день было ясно: проглотив обиду, она вернулась к двери и услышала:

— …Так вот, Стасис, благодари Бируте и держись за нее, как вошь за ворот. Помни: только ради нее, и не ради кого другого, ты будешь месить грязь в этой юдоли слез. Ты хорошо меня понял?

— Понял, — эхом отозвался Стасис.

— Так вот: она женщина, мы и так принесли ей слишком много бед. Слишком много, ты понимаешь?

— Понимаю.

— Вот так, — сказал Альгис. — И если когда-нибудь по твоей вине она почувствует себя несчастной, я клянусь тебе: ты будешь стократ несчастнее. — Он хлопнул дверью и столкнулся с ней. — Проводи, — скорее приказал, чем попросил.

Они быстро пошли через молодняк, поднявшийся между хуторами, миновали старый лес, луг, а Пожайтис молчал. У самого дома Альгирдас вдруг обернулся, поцеловал ей обе руки и попрощался:

— Он мне все сказал, прости, я был не прав, осуждая тебя. Прости, что ты столько настрадалась из-за нас. — Глаза его заблестели, он наклонился, взял брошенную на землю возле калитки торбу и, не оборачиваясь, пошел в дом.

Она долго не могла опомниться, долго ходила по лесу, бродила по лугам, гадала, вспоминала прошлое, потом вернулась домой.

— Что он говорил тебе? — Встревоженный Стасис ждал ее на дворе.

— Ничего, а тебе?

— Сама знаешь.

— Ничего я не знаю. Ты в чем-то провинился перед ним?

— Ну, как ты не понимаешь?.. Он все еще любит тебя, поэтому и пришел.

Она ничего не сказала, работала весь вечер, работала всю ночь, а утром Стасис обнял ее за плечи и приласкался:

— Иди отдохни. Он парень с головой… И, видно, доброй души, но что тут изменишь?

— Изменить можно, да стоит ли? — задумчиво ответила она, а потом, забившись в какой-то угол, дала волю слезам.

Не успела Бируте как следует забыть про это событие, как однажды Стасис, вернувшийся из городка, еще издали крикнул ей:

— Беда!..

— Альгис?.. — невольно сорвалось у нее.

— Нет, на сей раз меня в армию забирают.

— Ты пугаешь или так просто? — не поверила она.

— Зачем мне пугать? Приказ такой вышел.

— Надолго?

— Может, на год, может, на два.

— И как ты будешь служить с юнцами, ведь ты почти в два раза старше?

— И я не знаю… Но разве там на возраст смотрят?

— Не переживай, эти годы пролетят быстро. Я тебе теплые носки свяжу, продукты посылать буду… Для обоих занятие найдется.

— Я с ума схожу, когда думаю, что ты будешь делать одна?!

— А что я делала, пока мы не были женаты?

— Ты не любишь меня, — стал попрекать он. — Ты ненавидишь меня, но скажи, за что?

— Ведь мы условились никогда не говорить об этом. Я твоя жена, и никто другой мне не нужен.

— А Альгис?

— Побойся бога, Стасис! Он хороший человек. Если я люблю тебя, то это еще не значит, что я должна ненавидеть его. И что бы ни случилось, Альгирдас был и останется для меня первой любовью. Кроме того, он из-за нас с тобой такой крест вынес!