– Про наметки об открытии милицейских курсов, Петр Михайлыч, я вообще-то слыхал, дело нужное. Милицейской грамотности пополнению очень не хватает. Тем паче что учить надо новую, народную милицию, для которой старые полицейские методы в принципе негодны!

– В принципе, может, и да… Но, думаешь, среди старых чинов полиции все были держимордами? Отнюдь! Застал я еще те времена… Не вся полиция за политическими гонялась, милый ты мой! Уголовников и при царе было, как грязи. Но, между прочим, старый уголовный розыск был нам, нынешним, не чета! М-да! Душой люди за дело болели! Таких сейчас на службу позови – пойдут! И будут учить на совесть. А умение с оружием обращаться, стрелять, врага, как зверя, скрадывать – так тут хороший партизанский навык очень даже кстати будет. Опять же, с первых дней новичков к дисциплине приучать необходимо! Недисциплинированный милиционер – беда для дела, разгильдяй! Во вкус власти войдя, в два счета под свою выгоду любой закон подомнет! Потому во время учебы самый резон – заодно проверить новичка на дисциплинированность…

– Интересно… И как ты его проверишь? Человек только что поступил на работу, понятное дело, осторожничает на первых порах, приглядывается…

– Ваня, ты же знаешь, уж если человек по характеру разболтан – скоро проявится! Не так ли в солдатской казарме, а? Должен же ты помнить…

– Согласен! – засмеялся Бойцов. – Получается вроде как сито. Сорный человек тогда на службу в милицию не попадет.

– Именно! Потом вот смекай, Иваныч, – возьмем, к примеру, ученый люд, который юридическим тонкостям в университетах учился. Тоже в обучении милицейской молодежи пользу бы ученые юристы принесли, особенно в криминалистическом плане, с научным, знаешь ли, подходом. Для того чтобы при расследовании преступления умели ребята ни одного следа не утратить, все на заметку взять и для поиска преступника обратить. Уликами преступника припереть, а не на горло или кулак брать! А когда кулак в ходу – мы не милиция народная, а средневековая инквизиция, от которой даже честный человек, как черт от ладана, будет шарахаться…

– А вот ты бы, Петр Михайлыч, пошел бы на курсы преподавать?

– Я-то? Как тебе, сказать… – Сметанин помедлил, призадумавшись. – Вряд ли. Видишь ли, какое дело… Я всегда на практической работе был, к этому, думаю, больше способен. У меня душа горит на бандитскую мразь! А с указкой между партами разгуливать… Не по мне это, не по мне… Хотя, Иваныч, дело это стратегическое! – предостерегающе поднял палец Сметанин. – И не помешало бы каждому в чем-то подучиться, а?

– Оно-то, может быть, и не помешало бы, – кивнул Бойцов. – Да годы уже – эге-ге-гей… Старею! Да уж… А настоящего дела и не видел еще! Стрелять могу, силой не обижен, навык, думаю, кой-какой в сыске имею. Так нет! Червь бумажный! – Иван Иванович с раздражением оглядел разложенные по столу бумаги. – Как же вся эта писанина мне осточертела! Я уже два рапорта Василию Михайловичу написал с просьбой меня от канцелярщины освободить, а направить хотя бы к вам, в уголовный розыск…

– Хорошая мысль! Только все ли ты договариваешь, дорогой товарищ Бойцов?

– Не понял… – протянул Бойцов, набычившись.

– А ты в бутылку-то не лезь! – усмехнулся Сметанин, внимательно разглядывая Ивана Ивановича. – Я и без того понял, что молодца точит малость гордеца. Да ты не сопи обиженно, не сопи. Старого сыскаря не проведешь!..

– Ну так и я не мальчик…

– А я разве что говорю? – Сметанин снова усмехнулся. – Я о другом, Иваныч.

– Так разъясни мне, непонятливому!

– Говорю же, не кипятись! А разъяснить свои умозаключения – да Христа ради. Значит, говоришь, писанина тебе осточертела? Так мы с тобой, окромя инструкции, никакой большой писанины и не сгородили. Это вон Савво денно-нощно над бумагами корпит, за столом горбатится. А мы-то, так, – поиграли в писарей. Это – раз. И вот еще какое мое умо-зак-лю-че-ни-е… – Слово, видно, так нравилось Сметанину, что он обкатывал его на языке, как монпансье-ландринку. – Писарским делом ты, Иваныч, почитай, всю сознательную жизнь занимаешься. Так? Сам же рассказывал.

– Ну и что?

– А то, милый ты мой, что давно ты уже с делом этим свыкся, а посему резкого противления оно у тебя вызывать не может. И что из этого следует?

– Что? – непонимающим эхом непроизвольно откликнулся Бойцов.

– А то, что душно тебе у Сокол-Номоконова работать не из-за писанины, а по каким-то иным обстоятельствам. Али не так? – хитро прищурился Сметанин, цепко обволакивая Ивана Ивановича взглядом.

Бойцов снова засопел, багровея, хрустнул, кулак в кулаке, пальцами, исподлобья зыркнул потемневшими глазами на Сметанина. Но быстро взял себя в руки. Вздохнул:

– Тютелька в тютельку, Петр Михайлович. Силе-ен!

– И чо? Дядя Вася залудил?

– Да не то, чтобы… – Иван Иванович снова захрустел пальцами. – Понимаешь… как это тебе объяснить… Ну не могу я с ним! Кондовость эта партизанская уже в печенках сидит!

– О-о! – протянул Сметанин. – Так у вас, господин Бойцов, прослеживаются принципиальные расхождения с начальником облмилиции! Нет?

– Наверное, ты прав, – нехотя кивнул Бойцов. – Что-то в последнее время все чаще и чаще общего языка не находим. В начальственность погрузился…

– Поясни.

– Да насадил везде своих партизанских дружков и покрывает их, выгораживает всегда. А у них повседневных грешков – хоть пруд пруди. Все же начальниками стали, хоть маленькими, но начальниками. Ну и ведут себя соответственно… Не все, конечно. Но есть у него любимчики. И выпить не дураки, и посамоуправничать. Защищает, выгораживает. А что такой отец-командир потребовать может, ежели то гоголем вышагивает, то с подчиненными выпивает?… Или вся вот эта выборность. Избирают-то чаще того, кто удобен, кто хвоста не прищемит! И все эти бесконечные собрания, резолюции, митинги!.. Да и сам любит, как бурятский божок, с важным видом на собраниях-заседаниях часами сидеть… Живым делом не занимаемся! Начнешь что-то говорить, предлагать – обрывает. Дескать, не учи отца, сами с усами, лучше сбегай туда, принеси это…

– Ты не обижайся, Иваныч, но вот, что я тебе скажу… – проговорил, дождавшись паузы и испытующе поглядывая на Бойцова, Сметанин. – Не первый день мы с тобой уже знакомы, пригляделся к тебе малость… Ну так вот… Гордеца в тебе и впрямь проглядывает. Не умеешь ты подчиняться, всякий раз норовишь по-своему повернуть… Подожди, подожди, дослушай. У всех у нас характерцы непростые, но что делать, Иваныч, приходится иногда и смолчать – начальство-то на то и начальство, чтобы командовать. Какое время на дворе, такие и начальники. А наше подчиненное дело – либо приказы исполнять, либо искать другое место. Да только хрен слаще редьки не бывает, сам знаешь, да и плетью обуха не перешибешь. Народная мудрость, Иваныч, веками отшлифованная! – Сметанин замолчал на мгновение, а потом, улыбнувшись, хлопнул Бойцова по коленке. – А по существу нашей с тобой «повестки дня» предлагаю подвести черту. Живой работы желаешь? Пиши третий рапорт. Нам штыки в угро позарез нужны, особенно такие решительные мужики, как ты. Отпустит тебя Василий Михалыч, отпустит. Вот увидишь. И давай-ка, мы лучше чайку организуем! Мне тут супруга шанег напекла, почаевничаем. А, Иван Иваныч? – Сметанин раскрыл видавший виды клеенчатый портфель, вынул чистенький узелок, распутал завязку. – Вон, любуйся, какая аппетитность! Тащи кипятку гражданин-товарищ Бойцов!

Бойцов загремел чайником и подался в коридор, где в закутке попыхивал паром небольшой водяной титан…

Молодой и гибкий паренек, затянутый в хрустящие ремни, в глаженой, побелевшей от многократных стирок гимнастерке, таких же бумазейных штанах-галифе, но зато в новых, до ослепительного блеска нагуталиненных сапогах, быстро вошел в настежь распахнутые ворота больничного сквера. Приглаживая непослушные русые волосы и – со смешной, не по возрасту степенностью – щегольские усики на широкоскулом, гуранском лице, зашагал по дорожке, которую обступили старые тополя, к приземистому корпусу больницы – старинному зданию красного кирпича. В одной руке паренек нес нечто длинное и изогнутое, обмотанное чистой портяночной фланелью, другой – прижимал под мышкой фуражку военного образца.