— Я?! Я-то вам зачем?

— Есть одна идея… Безумная, но именно потому может и сработать… Я действительно хороший аналитик, лейтенант. Я вижу, что старая Россия уничтожается безвозвратно, а новую строить некому. Сейчас начнется борьба за власть. И я хочу подкорректировать этот момент. Не противоборствовать, как белая гвардия, а повернуть ситуацию, так сказать, изнутри. Не понимаешь? В каждом коллективе, в каждой партии, в каждой группе, всегда найдутся два — три лидера, которые видят ситуацию по своему. Есть лидер и претендент на роль лидера, обиженные, не согласные, сомневающиеся. И чем дольше идет процесс деятельности этой группы, тем больше таких людей выделяются в оппозицию. Со всеми этими Ульяновыми, Троцкими, Урицкими и Свердловыми, общаться бесполезно. И тут появляешься ты, напоминающий мне о Джугашвили. Я краем уха уже слышал об этом “грузинском экспроприаторе”. Он, кажется, учился в семинарии, писал стихи, и, по отчетам агентуры, он обладает неплохими административными способностями. А нам и нужен человек, способный расставить нужных людей на нужные места так, что бы результат превзошел по эффективности еврейские “точечные удары”… Если убедить его, что истинные причины его “старших товарищей” расходятся с их лозунгами, может и получиться… Давай попробуем, лейтенант, а? Ведь это же шанс… Большой шанс! Ты даже не представляешь, сколько в истории зависит подчас от одного — единственного человека. Одна — единственная личность может кардинально изменить весь ход истории!..

— Дмитрий Сергеевич, — виновато посмотрел на него Игнатьев. — Простите, но я… Я очень долго шел домой. Вы даже не представляете, через что мне пришлось пройти…

— Представляю! — с жаром воскликнул Тверской. — Очень хорошо представляю, голубчик! Именно потому так откровенен с тобой, доверяя самую ценную, самую сокровенную идею. В тебе есть редкостный стержень. Все твоя молодость, романтика, мягкость — все это внешнее, а внутри — стальной стержень. Такие как ты — редкость, в этом уж мне поверь, я повидал людей. Потому-то к тебе так необычно относятся и красные и белые. Потому-то именно у тебя и есть шанс уговорить господина Джугашвили, убедить его. А уж учитывая ваши личные отношения, и мои документы…

— Простите, Дмитрий Сергеевич, — повторил лейтенант, — но я очень долго шел домой… То, что вы называете “стержнем” — всего лишь мое чувство к той, далекой и желанной. Отнять его — и я буду обычным петербургским интеллигентом, не способным самостоятельно завязать шнурки. А вы предлагаете именно это… Она ждет меня, ротмистр… Простите…

— Понимаю, — вздохнул Тверской. — Хорошо, я доведу тебя до города, а там… Ты мне только адрес свой оставь, хорошо? Я загляну к вам… через некоторое время… Вдруг передумаешь… Договорились? Вот и славно…

… Город изменился неузнаваемо. Грязь, запустение, какие-то серые тени, шныряющие по переулкам, куски рваного кумача, на котором неграмотно, но ярко были намалеваны странные лозунги.. Осенний ветер гнал по мостовым клочки бумаг, шелуху подсолнечников, грязные перья. Пьяные, оборванные женщины с безумными глазами и надрывным, истерическим смехом, расхристанные солдаты с красными бантами на шинелях без погон. И — запах. Раньше так пахло в подвалах, откуда нерадивые дворники не успели убрать сдохшую кошку. А теперь этим запахом был пропитан весь город… И все же для Игнатьева это было самое прекрасное место на земле. Угрюмый извозчик довез его до адреса, недовольно ворча, принял серебряную монетку с профилем царя и, не прекращая ворчать в прокуренные усы, укатил. Игнатьев почувствовал слабость в ногах и прислонился к чугунной ограде реки. Сколько долгих дней и ночей он шел сюда! Сколько страшных часов и минут, казавшихся вечностью! И все же он вернулся. Вернулся, сдержав слово. Вернулся, невзирая на безумие людей и природы. Такой гордости и такого счастья не испытывали, наверное, даже аргонавты, возвратившиеся домой с золотым руном… Игнатьев поднял глаза, и — сердце словно сорвалась в бездонную пропасть! — в окне второго этажа увидел Ее. Лейтенант даже не заметил, как сильно она изменилась за это время, его поразило другое: та, к которой он шел через невозможное, смотрела на него с диким, непередаваемым, животным ужасом. Опомнившись, она вскрикнула, и, закрыв лицо ладонями, отпрянула от окна. Ошеломленный и ничего не понимающий, он бросился в парадную, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на второй этаж, забарабанил в дверь, испуганный неведомой опасностью, угрожающей его невесте. Он кричал, бил дверь, даже пытался ее сломать, но сил истощенного организма не хватало. Обессиленный, он опустился на каменные ступени. В подъезде стояла странная тишина. Никто не выглянул на шум, никто не звал полицию. Лишь спустя множество томительных минут внизу тихо скрипнула дверь и робеющий дворник, татарин Йоська заглянул на площадку этажа.

— Це-це-це! — зацокал он, разглядев буяна. — Ай, беда какая! Ваша благородия! Не узнал вас, старый дурак! Вы — мимо быстро бежал, Йоська совсем старый стал, глаза больной… Не сидите здесь! Пойдемте быстрее, ходить надо!

— Татьяна… Павловна, — с трудом произнес Игнатьев. — Что-то случилось… Она там… Надо взломать дверь…

— Надо-надо, — закивал дворник, помогая лейтенанту подняться и увлекая его вниз. — Пойдем — пойдем…

Дворник вытащил его в крохотный дворик — “колодец” и усадил на скамью.

— Не надо вам туда, ваша благородия. Совсем — совсем не надо.

— Почему?

— Все думали — вы умер. Сначала — на Север пропал, потом — бандит зарезал. Здесь другой люди живут. Новые. Власть.

— Татьяна Павловна там, — покачал головой лейтенант. — Я видел…

— Там, там, — закивал старик. — Она теперь с новым хозяином живет…

— Что ты мелешь, старый дурак! — вскричал Игнатьев. — Да я тебя…

— Плохо, когда от старого Йоськи беда узнавать, — вздохнул дворник. — Но больше никто не скажет. Кто сбежал, кого… А она не откроет. Нет. Она даже из дома не выходит. Он к ней сам приходит.

— Она вышла замуж?

— Замуж? Це-це-це… Нет… Время другое. Замуж не выходят. Свадьба — нет. Так живут. Рэвалуция, — с трудом произнес он сложное слово. — Новое все. Жизнь, власть…

— Кто он?

— Товарищ комиссар Краснозаводский, — старательно вывел по слогам Йоська.

— Не знаю такого, — отрешенно сказал Игнатьев.

— Понятное дело — не знаете, — кивнул дворник. — Он сын старого Абрама, что сапожную мастерскую на углу держал. Имя — фамилию ему новая власть другую назначила. Рэволюциенную, — с явным удовольствием повторил он звучное слово.

— Что?!

— Все боялись, все бежали. Молодая хозяйка болела, бежать не могла. А потом власть пришла. Комиссар ее от тюрьма спас. Документы новые дал, с собой жить оставил. Кормит — одевает. Сейчас с едой плохо, а кушать все хотят…

Игнатьев смотрел на него, явно не понимая, о чем говорит старик.

— Ваше благородие, уходить тебе надо, — спохватился дворник. — Я стук услышал, внука за новой властью послал. Они сейчас едут. Прости дурака — не знал, что ты стучишь. Воров много. Грабят, убивают. Страшно. А те, знамо дело, товарищу комиссару доложат. Уходить надо.

— Куда? — безразлично отозвался Игнатьев. — Некуда мне бежать, старик. Я домой шел. Долго шел. А отсюда мне идти некуда.

Гулко топая подкованными сапогами, во двор вбежал патруль красноармейцев.

— Ентот? — спросил рыжий парень в грязной, потертой шинели.

— Нет-нет, — испугался старик. — Ошибся я… Не этот…

— Щас разберемся, — недобро щурюсь, пообещал солдат, но в это время с улицы послышался пронзительный визг тормозов, и минутой спустя, во дворике появился плотный, коротко стриженный человек в черной кожанке.

— Комиссар Краснозаводский, — властно представился он. — Что здесь происходит?

— Мальчишка прибежал, говорит — грабят, — доложил рыжий. — Мы сюда. Думали — блатные или гопники, а тут… вот. Уж больно рожа у него интеллигентная. Кажись, кого-то из бывших помали.

Игнатьев уже узнал комиссара. Он видел его несколько раз, мельком, на улице, но это брезгливо — злобное лицо, с огромным, ярко — багровым родимым пятном на левой щеке забыть было сложно. Вспомнил его и комиссар. В глазах его появился нехороший, лихорадочный блеск.