— Придумали себе надежду, — повторила она. — Значит, ты тоже придумал меня? Я не пугаю тебя? Ты заметил меня?

— Сложно было тебя не заметить, — сказал Ракитин. — Я когда тебя увидел, то словно в другой мир попал, в другую реальность. Словно во сне пригрезилось, будто твоя голова лежит у меня на плече и ты что-то шепчешь мне, а твои волосы щекочут мне щеку. И такое умиротворение, словно все вокруг в янтаре застыло… Ты такая тихая, нежная, извечная… А я наслаждаюсь твоим присутствием и даже дышать боюсь, чтоб этот мираж не разогнать. А потом, на работе, днем, меня твои глаза не отпускали. Я их словно наяву видел. Два синих омута, а в них нежность отражается.

— Спасибо, — сказала она тихо, — спасибо тебе. Ты говори мне это иногда. Мне это очень нужно. Так приятно, необычно… Чудно все так. Я и не надеялась даже, что ты поймешь. Только верила очень. Я сказала — и ты понял, я попросила — и ты не отказал. И даже если ты сейчас очнешься и прогонишь, это уже много… Интересно, а так вообще бывает? Ну, так, как сейчас? Или это только я у Бога выпросила?

— Наверное, не бывает, — сказал Ракитин. — Разве ты веришь в происходящее?

— Нет.

— И я — нет.

— Так что же это? Если это не реальность, то что?

— Иллюзия. В жизни такого не бывает. Разве можно такое предположить, предвидеть или представить? Нет. Потому что это нелогично, неправдоподобно, наивно… Мы все это вообразили, и так захотелось, чтоб это произошло на самом деле, что поверили в реальность иллюзии.

— Иллюзия, — она словно попробовала слово на вкус. — Иллюзия… Свечи, вино, полумрак, мужчина, который манит к себе словно оазис в пустыне. Добежишь до него, дойдешь, доползешь — и спасешься. Он примет тебя, защитит от палящего зноя, даст силы. Иллюзия… Мираж… Значит, это нечто вроде сна. А во сне можно все. Во сне ты наедине с собой. Тебя не осудят и не оттолкнут. Тогда пригласи меня на танец. Ты ведь умеешь хорошо танцевать медленные танцы.

— Откуда ты знаешь? — удивился он.

— Не знаю. Просто почувствовала. Представила, как ты ведешь меня в танце. Нарисовала картинку в воображении и почувствовала. Ведь во сне так и бывает — что представляешь, то и есть на самом деле. Я представила…

Он встал из-за стола, подошел к ней и подал руку. Она поднялась, положила ему руки на плечи и замерла, прижимаясь щекой к его плечу. Ее волосы щекотали его шею, и какая-то теплая, умиротворяющая нежность разливалась вокруг, наполняя собой комнату и застывая густой солнечной смолой, словно пытаясь сохранить эту зыбкую иллюзию…

* — Ну что, журналисты, — сказал горбун и подмигнул нам, дернув щекой так, словно у него зуб вырвали, — народ хочет «сладенького»? «Клубнички» народ жаждет? Будем народу наши ягодки показывать. Только без этого, без фотоаппаратов. Уберите их. Писать — пишите, а фотоаппараты уберите… Ну что ты встала? — прикрикнул он на провожавшую нас Свету. — Съемка уже полным ходом идет, а ты все еще тут торчишь! Снимай юбку и марш в комнату!

Девушка послушно побрела по коридору в дальнюю комнату, откуда доносились приглушенный музыкой пьяный смех и шлепки — словно мокрой простыней о стену колотили.

— Лентяи, — прокаркал горбун. — Деньги получать любят, а от работы увильнуть норовят. Одно слово — совдепия… Глаз да глаз нужен. Пока пинка под задницу не дашь, сами с места не сдвинутся. Я им такие «бабки» плачу, а инициативы — ноль. Причем, заметьте, не заставляю, не упрашиваю, а только предлагаю. Иные сами напрашиваются, чуть ли не по пятам ходят, умоляют, а день-другой пройдет, и начинаешь роль пастуха исполнять — знай, подгоняй… Ну, так что вас интересует? Спрашивайте.

— Все, — сказал я, — буквально все. С точки зрения профессионала, взгляд, так сказать, изнутри. Все проблемы, радости творчества, муки поражений. Все, что вас тревожит и радует. Путь к этой цели и сам творческий процесс. Все интересует.

Горбун откашлялся и даже приосанился, намереваясь начать свою историю «восхождения, побед и потерь», но я успел вставить:

— Только вы все это моему коллеге рассказывайте. Мы с ним, как и все творческие люди, работаем по-разному. Он в глубь проблемы вникает, анализирует, измеряет, сопоставляет. А мне сначала атмосферой проникнуться нужно. Так сказать, впитать в себя среду, раствориться в ней, осмыслить чувствами, а не разумом. Я работаю на импровизации, на вдохновении. Я тут пока осмотрюсь, поброжу, подумаю…

— Понимаю, — важно кивнул горбун, — творческий процесс — это дело такое. Сам человек творческий, знаю.

Он щелкнул пальцами, подзывая гориллообразного охранника:

— Остап, присмотри за господином журналистом… Я имею в виду — покажи ему все, расскажи… ненавязчиво. Ему для вдохновения атмосфера нужна.

«Горилла» послушно кивнула и встала позади меня по стойке «смирно». Горбун взял Игнатьева под руку и засеменил с ним в комнату, рассказывая на ходу:

— Вообще-то я заканчивал театральный по классу режиссуры, но, знаете ли, эти мизерные заработки, эти неплатежи, эти выскочки, оттесняющие настоящие таланты на задний план, толкнули меня на мысль о самовыражении за пределами узкого мировоззрения консерваторов.

Я посмотрел ему вслед и отправился на кухню. Охранник, как привязанный, следовал за мной, громко сопя и пришаркивая ногами. Кухней это помещение можно было назвать только условно. Скорее это напоминало склад секс-магазина. Эротическое белье, хлысты, наручники, какие-то ужасающие приспособления, на первый взгляд напоминающие дыбу и гильотину, баночки с таблетками, мазями и порошками, журналы и куча других обязательных аксессуаров того же рода грудами лежали на столах, подоконниках, полках. Батарея пустых бутылок из-под водки и вина выстроилась вдоль стены, способная устрашить своим количеством даже видавших виды гуляк.

— Кухня! — бабахнуло за моей спиной.

Я покосился на бесстрастное лицо своего «экскурсовода» и возразил:

— Склад!

Он подумал, шевеля бровями, и с неожиданной иронией в голосе прогремел:

— Нет, все же кухня!

— А где же склад этой «кухни»? — поинтересовался я.

Он повернулся и молча направился в глубь квартиры. Приняв это за приглашение, я последовал за ним. Отомкнув одну из комнат своим ключом, охранник отступил в сторону, пропуская меня вперед. Я вошел и почувствовал, как сердце радостно забилось от предвкушения скорой победы: тянувшаяся вдоль стены полка была сплошь заставлена видеокассетами. За моей спиной лязгнул поворачивающийся в замке ключ. Удивленный, я обернулся и посмотрел на запирающего дверь охранника.

— Склад! — сказал он, зажимая ключ в кувалдоподобном кулаке.

Поманив меня пальцем, он подошел к телевизионной тумбе, стоявшей в углу, возле окна, и выдвинул верхний ящик, снял крышку «двойного» дна. В тайнике плотными рядами были уложены маленькие полиэтиленовые пакетики.

— Дурь! — сказал охранник. — Кокаин. — Подумал и добавил: — Не вся. Есть еще…

Я отступил на шаг и покосился по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего для окончания слишком уж неожиданного поворота событий. Но в комнате не было даже стульев, а громадное, промятое кресло с драной обшивкой мне было попросту не поднять. В рукопашной же схватке мои шансы с этим чудовищем были совсем невелики. Говоря честно, их у меня не было вовсе.

— Ну и что? — спросил я.

«Горилла» поскребла себя за ухом и сообщила:

— Остальное в маленькой комнате. Тайник под паркетом.

Мы помолчали, рассматривая друг друга.

— Так и не вспомнил? — спросила «горилла».

— Нет, — признался я.

— Школа милиции. Спортзал. Остап Михеев. Дзюдо.

— Вспомнил, — сказал я. — Ты же по спортивной линии пошел? На первенствах по городу выступал, вроде бы даже на межгородские соревнования выдвигался?

— Травма. Позвоночник. Долго работал. На ноги встал. Но больше не спортсмен. Одна видимость. Жить не на что. Согласился охранять.

— Они знают, что ты бывший сотрудник?

— Да. Думают, так надежней. Испугаюсь, что больше достанется. «Перевертыш». Таких не любят. Гарантия верной службы. Страх.