Они поднялись на второй этаж в просторную богато убранную спальню, где помощники Смокотина «работали» с вдовой Бородинского и так некстати приехавшей Наташей Сидоровской. Женщины были привязаны к стульям, друг напротив друга. Миронов заметил, что руки Бородинской были охвачены легким шарфом, в то время как грубые веревки буквально врезались в запястья Сидоровской. «Боятся оставить следы, — догадался Миронов. — Все верно, ее же еще к нотариусу везти. Поэтому-то ее и не пытают… Точнее, не пытают физически, потому что видеть, как мучают родную сестру — пытка не менее страшная… А сестре ее досталось немало…»

Рот Сидоровской плотно закрывала широкая лента лейкопластыря. Из всей одежды на девушке остались лишь короткая мини-юбка, сбившаяся к бедрам, да изодранная в клочья блузка, скорее открывавшая, чем закрывавшая тело. Волосы были спутаны и на висках потемнели от пота. На груди и животе краснели ожоги, одна нога была неестественно вывернута и успела опухнуть. В комнате висел стойкий запах нашатырного спирта и паленой человеческой плоти. Один из парней держал Бородинскую за волосы, не позволяя отворачиваться и закрывать глаза, в то время как двое других удерживали здоровую ногу Сидоровской над горящей свечей.

— Ну и как продвигаются наши дела? — поинтересовался Смокотин. — Девочки уже решили пойти нам навстречу и избавить от вида их мук?

— А куда они денутся? — усмехнулся державший свечу мордоворот. — Все дело лишь в том, насколько сильно они успеют перед этим обуглиться. Упрямая стерва, — кивнул он на Сидоровскую. — Сестренка уже была готова «поплыть», а эта ее подзуживает, не хочет помочь ни себе, ни сестре. Пришлось рот заклеить. Баба, а выносливая… Успела нам здесь таких ужасов наобещать, когда ее муж вернется…

— Он не вернется, — уверенно сказал Смокотин. — А вот вы, мадам, заканчивали бы свои игры в партизанов на допросе. Поняли уже, к чему это приводит?.. А ты, богатая вдовушка, пожалела бы сестренку. Неужели тебе денег жалко, а ее — нет? Нам ведь тоже большого удовольствия эта процедура не доставляет. Подписала бы бумаги и разошлись по-мирному. Проживете вы без этих денег, зато останетесь живыми, здоровыми и красивыми. Ты сестру не слушай — глупая она. У нее муж — мент, она от него всяких глупостей наслушалась. Никто вас убивать не собирается. Если бы хотели, давно вас уже порешили, а подписи подделали… Не хочешь? Зря. Сейчас мы твоей сестренке ногти начнем вырывать, затем — зубы… Ночь долгая, никто сюда за вами не придет, это только в фильмах спасители в самый неподходящий момент заявляются… А если ты слишком долго упрямиться будешь, мы заставим тебя глазик твоей сестренки проглотить. Знаешь, как глазик выдавливается? Берешь ложечку, вставляешь в глазницу, и глазик сам на нее падает… Дай ей нашатыря, Семен, — сплюнул он от досады. — Совсем баба плоха стала — от слов в обморок падает… А что я такого сказал? Вот когда делать начнем…

Он подошел к Сидоровской и одним рывком содрал с ее лица пластырь.

— Что упрямишься, коза? Что сестру с толку сбиваешь? Или тебе это все удовольствие доставляет? Может, ты — мазохистка?

— Вы… все равно… нас убьете, — голос у девушки стал хриплый и был едва слышен. — А так… может быть, что-нибудь… случится… придут… спасут нас…

— Да никто не придет, — отмахнулся Смокотин. — Даже если вам пасти открытыми оставить, все равно ваши вопли никто не услышит — пустырь кругом. Покойный Бородинский злую шутку с вами сыграл, домик здесь отстроив. Тишины хотел… Вот и получил. А лейкопластыри эти только для того, чтобы вы нас своими воплями не оглушили, — он повернулся к одному из бандитов и распорядился: — Сними лейкопластырь со второй бабы. Пусть вопят, сколько влезет… А где девчонка? — огляделся он. — Где наш маленький, но… очень большой козырь?

— В соседней комнате, — услужливо подсказал тот. — Заперли мы ее там, чтобы под ногами не путалась. Привести?

— Приведите, — сказал Смокотин. — Раз ей сестры не жалко, может, хоть дочку пожалеет.

— Нет! — закричала Бородинская. — Нет, не надо! Я подпишу! Все подпишу… Все, что хотите, сделаю, только не трогайте ребенка…

— Вот это совсем другое дело, — обрадовался Смокотин. — Слышу голос разума. Зачем было так долго терпеть, страдать и мучиться?

— Бьют они нас, Таня, — прохрипела Сидоровская, — Убьют…

— Может, хоть ребенка пожалеют, — с мольбой взглянула на Смокотина Бородинская. — Ведь не убьете вы девочку? Не тронете ее? Маленькая она совсем… Неужели у вас на нее рука поднимется?

— Конечно же нет. Будешь вести себя паинькой, не только она, а все живы-здоровы останутся, — пообещал бандит. — Ну так что, договорились? Подписываем?

— Да, — тихо сказала Бородинская, — Я все сделаю. Только ребенка отпустите.

— Сейчас пусть отпустят! — крикнула Сидоровская, и тут же подскочивший Смокотин наотмашь ударил ее по щеке:

— Заткнись, стерва!

— Сейчас отпустите, — потребовала опомнившаяся Бородинская. — Сейчас! Иначе ничего не подпишу!

— Подпишешь! — сквозь зубы пообещал Смокотин. — Сейчас мы твое отродье сюда притащим и на части рвать будем. Так ты не только подпишешь, но и на коленях умолять будешь, чтобы мы согласились тебя к нотариусу отвезти… Ведите ребенка!

— Я подпишу! — крикнула Бородинская, — Не надо! Я подпишу! Все подпишу!

— Убьют они нас, Таня, — с трудом выдавливая слова, сказала Сидоровская. — Убьют, как только ты подпишешь…

— Пусть убьют, но хоть мучить не будут, — ответила Бородинская. — Не могу я все это переносить… А может быть, хоть ребеночка пожалеют. Ведь пожалеете? Люди вы или нет?!

— Конечно, пожалеем, — улыбнулся Смокотин. — Я же обещал… Развяжите ее и приведите в нормальный вид. Нам с ней еще через весь город тащиться… А ты, мамаша, слушай сюда. Сейчас мы поедем к нотариусу. Твои дочь и сестра останутся здесь, с моими людьми. Если будешь вести себя паинькой, ничего с ними не случится, и через два часа ты снова их увидишь. Радиотелефон у меня будет постоянно включен, и если что-то пойдет не так, мне будет достаточно сказать всего одно слово. Понимаешь — одно слово, и им конец… У нотариуса будут посторонние люди. Ты будешь шутить с ними, болтать о пустяках, в общем, сделаешь вид, что жизнерадостна и счастлива от предстоящей сделки. Ты уж постарайся сыграть это хорошо. От твоих актерских способностей будет зависеть жизнь твоей семьи. Никаких истерик, никаких ошибок, никаких обмороков, даже бледности быть не должно. Сейчас пойдешь к себе в комнату и намалюешь себе на физиономии такой вернисаж, что даже я должен удивиться — какая ты красивая и счастливая. Выполнишь наши условия и подпишешь документы — отпустим. А раны… Они быстро заживут…

— Не слушай его, — крикнула Сидоровская, — врет он все! Людей по дороге крикни! Тогда они точно с тобой ничего сделать не смогут! Может, и нас тогда спасут. Побоятся они на себя заведомо известное…

— Уведите эту стерву, пока я ей шею не свернул! — приказал Смокотин. — Заприте ее с девчонкой… А ты, радость моя, не слушай ее. У нее со страху мозги потекли. Ты о дочери думай. Если тебе ее жизнь дорога — сделаешь все, как я сказал. Иди, приводи себя в порядок, нам ехать пора… Юрик, проводи ее и присмотри.

Насмерть перепуганную Бородинскую увели, а Сидоровскую, не в силах идти самостоятельно, за волосы оттащили в соседнюю комнату, где уже сидела шестилетняя дочь Бородинской, и заперли там. Посмотрев на наручные часы, Смокотин раздосадованно покачал головой и пожаловался Миронову:

— Весь график из-за этой стервы насмарку. Да еще следы из-за ее упрямства оставить пришлось, которые теперь на разбойничков не спишешь… Надо с шефом посоветоваться, — он набрал номер Шерстнева и, когда в трубке радиотелефона послышался его голос, отчитался: — Первая часть концерта прошла нормально, готовы приступить к просмотру второй части. Директриса на все согласна, через полчаса документы будут подписаны. Но есть маленькая накладка. Приехала ее заместительница… Да-да, та самая… Пришлось и ее подписывать. Столько нервов потратили, пока контракт подписали, столько ручек сломали… Я даже подумываю, не изменить ли нам первоначальный контракт, точнее его последние пункты?.. Так… Так… Хорошо, шеф, все сделаем в лучшем виде. По окончании отзвонимся.