Он просто ухаживал за разными девами, иногда славно проводил с ними время, но женщины, знал он, такой народ — им все время надо щебетать о любви и «заливать мозги», а он не был врожденным мастером «заливать», очень скоро наступали разногласия и трения, и ему давали отставку. После чего он все начинал «по новой».

Впрочем, однажды он очень сильно влюбился в некую Катю — продавщицу из хлебной палатки. Была эта девушка для него лучом солнышка, и он чуть не изменил своему убеждению не жениться, очень уж была она душевной и чистой.

Но свобода была ему дорога. Он не женился. Не женился даже, когда она забеременела. Сначала он этого не знал, был очень удивлен, когда Катя бросила вдруг работу, уехала к отцу в Павлиху, вот тогда-то он и ездил к ней, в эту вшивую Павлиху, наступило объяснение, она поревела, он психанул — и прощай навсегда.

Никто-никто, ни товарищи, ни начальство, не узнал об этом. Любовь его прошла, только внутри засел камень, и он целую неделю был сам не свой, когда на участок дошли какие-то смутные слухи о Кате: что она, дескать, уехала в город, вышла замуж за полковника, превратилась в расфуфыренную даму, живет припеваючи и прочее. Он струсил признаться себе, что ошибся, убеждал себя, что все кончилось прекрасно, что любовь человека к себе всегда сильнее любви к другим.

В эту внутреннюю «святая святых» он и сам толком не проникал, оставаясь для всех компанейским, горластым, грубоватым, но «своим в доску парнем» Алешкой Вахрушевым, услужливым, когда пахло выгодой, вредноватым, когда ею не пахло, безапелляционно правым, когда ему это было нужно. Он полагал, что все правы: и мастер, — гоняя подчиненных, обзывая их последними словами, грозясь судом и прочими карами. И подчиненные были правы, пользуясь всяким случаем пофилонить, потуфтить, закрыть завышенный наряд, хотя непонятно было, кому все это нужно и какой в этом смысл.

А вообще Алешке Вахрушеву не особенно уютно жилось на свете. Бессвязно размышляя, он вспомнил, что мастер отдал доктору свое собственное пальто — это было еще одно доказательство, что того действительно по телефону взгрели.

Алексей же не прихватил ничего. Конечно, он привычный, но не учел того, что вторую ночь не спал. Следовало взять хотя бы плащ. И опустить уши у ушанки. Однако можно пока потерпеть, все это, все пустяки.

Непонятно было только одно: почему мастер улыбался?

Машину очень трясло, и квелого докторишку кидало на поворотах, он цеплялся за что мог, прижимая к себе баульчик.

Вахрушев понаблюдал за ним, одним пальцем взял баульчик и забросил за сиденье.

— Лекарства? — крикнул он сквозь шум.

— Д-да, — кивнул доктор.

— А вот у меня брюхо болит иногда. Чем лечить?

— Сходите к врачу. Надо посмотреть!

— Ха, я отроду не ходил. А разве так нельзя сказать?

— Ну, пей бесалол.

— Что это?

— Пилюли такие.

Вахрушев презрительно хмыкнул и мотнул головой.

— Все вы, доктора, жулики. Пилюли! Вы сделайте так, чтобы человек жил до двести лет.

— Зачем?

— Ну-у, уж знаю зачем!

— Надоест это тебе…

— Мне? Не-ет! Я бы пятьсот жил.

Паренек криво улыбнулся и схватился, валясь, за сиденье — очередной вираж.

— Правда! — обиделся Алексей. — Чего не сделаете? Кишка тонка? Ведь кишка тонка!

— Подожди! Будет и пятьсот.

— Долго ждать-то?

— Лет сто.

Вахрушев свистнул и усиленно заработал рычагами. Дорога была паршивой.

Собственно, вместо дороги тянулась полоса бурого вязкого месива, она шла под уклон, становясь все более жидкой, все более безнадежной, а впереди фара вдруг стала нащупывать что-то темное, подозрительно гладкое — это оказалась вода.

Вахрушев подвел машину к самой кромке и притормозил. Это были неглубокие талые воды, целиком затопившие плоскую однообразную низину, границы которой трудно было предугадать. По ней кое-где торчали верхушки кустиков, и в этом направлении уходили под воду прошлогодние колеи. Возможно, где-то были глубокие лощины. Придорожные телеграфные столбы почему-то зашагали по этому морю влево. Алексей не мог помнить, сворачивает ли где-нибудь дорога влево. Он тогда екал, занятый совсем другим, дорога вообще не осталась в памяти.

Хотя бы где-нибудь блеснул огонек! Вахрушев у припомнился рыжий разомлевший от тепла котенок на его койке. Этот несчастный, мокрый, едва живой котенок приблудился на участок неизвестно откуда, и Вахрушев смеха ради выходил его; котенок очень к нему привязался — тварь этакая цепкая и дурашливая.

— Хвастаетесь, медицина такая, медицина сякая, — сказал Вахрушев презрительно, — а рак вылечить не можете.

Доктор промолчал. Ему не хотелось говорить.

— Какая ж тогда с вас польза? Одно надувательство.

— Первобытный человек жил двадцать пять лет, — как-то монотонно, словно в сотый раз заученно твердя, сказал доктор. — Сейчас кое-где эта цифра близится к восьмидесяти. Почему мы стоим?

— Знаешь что, парень, давай смотреть трезво. — Вахрушев сплюнул и вытерся рукавом. — Дело пахнет скипидаром. Туда сейчас ни на чем не пройдешь. Я с самого начала знал, но не хотел спорить.

— Почему же? По-моему, можно попробовать.

— Вот то-то, будем пробовать, пробовать да где-то и сядем, точно, доктор. Надо вернуться, пока не поздно.

— Надо ехать.

— Ой, не пройдем… — искренне вздохнул Вахрушев. — И запчастей я не взял.

Доктор молчал поеживаясь.

Алексей не понял, согласен ли он возвращаться, или авторитетно дутая хитрость бульдозериста его не убедила. Он достал отсыревший «Прибой», чиркнул спичку и при слабом свете ее попытался разглядеть выражение лица соседа. Выражения он тоже не понял.

Просто еще раз увидел молодое, но какое-то резкое, словно истощенное, лицо нездорового цвета, с глубоко рассеченным подбородком. Поблескивает очками, нахохлился, втянул голову в плечи, совсем как горбун. Может, и впрямь он горбатый?

Затянувшись раз-другой, Алексей далеко выбросил папиросу и, вдруг решившись, осторожно тронул.

Бульдозер въехал в воду, которая, оказалось, была лишь безграничной, но мелкой, нестрашной лужей, чуть повыше катков. Дно держало твердо; гусеницы заблестели, обмываясь. Вахрушев вел самым малым ходом, ориентируясь по кустам. Водительское чутье подсказывало ему, что именно в этом месте телеграфная линия, как это иногда бывает, оставила наезженную дорогу, зашагала себе куда-то напрямик через болота, буераки — верить надо не ей, а чуть приметным кустам.

Он не ошибся. Машина шла плавно, гоня перед собой волну. В сырой мгле не стало видно земли, только вода, вода, и со стороны, наверное, это была чудная картина: шлепающий по морю бульдозер с единственной фарой и высоко задранным блестящим ножом.

— Даем! Как пароход! — весело подмигнул Алексей.

— Давайте быстрее! — сказал доктор.

«Ага, и этого мало», — отметил Вахрушев; хорошее настроение его сразу сменилось досадой.

— А что там стряслось?

— Я говорю: нельзя ли побыстрее? Что мы ползем, как трусливая черепаха?

— А что там стряслось? — зло закричал Алексей.

— Где?

— В Павлихе, где ж еще!

— Женщина рожает.

— Тьфу! — изумленно выругался Вахрушев. — Знал бы, не поехал!

— Почему?

— Мало их, дур, на свете, каждую спасай.

— Ну, это вы напрасно…

— Что?

— Это вы напрасно! — отчужденно сказал врач.

— А что она думала раньше? Досиделась до распутицы!

— Послушай ты, пацан! — вдруг зло сказал врач. — Это не твое и не мое дело. Едем помогать, а рассуждать будем потом.

Он отвернулся и стал смотреть в воду.

Вахрушев только раскрыл рот, но озадаченно смолчал. «А мастер, мастер-то негодяй, сказал: человек при смерти…» — подумал он с невыразимой обидой от того, что его так бессовестно надули, погнали утомленного в ночь ради обыденного, ничтожного случая, за который премии не дадут, а эта очкастая сопля еще осадила его высокомерно… Встретился бы с ним на другой дорожке, дал бы по фасаду так, чтоб только мокрое место, — а тут изволь вези его, пижона собачьего.