Он был тяжелый человек. Шофера Михаила Горлова давно знали как пьяницу, грубияна и циника. Ему стукнуло тридцать три года, но он не набрался ни степенности, ни ума, даже не удосужился жениться.

Правда, он сходился время от времени с разными женщинами, полгода жил со вдовой старше его на десять лет, но это был скорее сплошной скандал, чем семья, и в одну прекрасную ночь вдова с воем выбросила в окошко все его барахлишко с сундучком и в одной рубашке клялась перед сбежавшимися свидетелями никогда больше не выходить замуж. Кстати, через месяц к ней уже переселялся со своим сундуком счетовод, но это не важно. Горлов сам понимал, что он несносный человек. А ему было на это наплевать.

Некогда был он просто славный малый, верховодил оравой юных совхозных гуляк. Шли годы; гуляки оседали за юбками жен. Горлов поступил учиться в техникум — бросил. Посылали его на курсы — оттуда исключили за скандалы и драки. Когда ушел в армию, многие добропорядочные люди в совхозе облегченно вздохнули. Но он отслужил и вернулся на прежнее место со специальностью шофера. Тяжелый характер не убавился, а, напротив того, Горлов стал даже как-то злее, жадным и угрюмым.

Он рвал рубль и пропивал с друзьями. За чаркой он проникновенно рассуждал, что в этой проклятой жизни учись не учись, а все равно копейка правит человеком. На что, к примеру, ему учиться? Вот он — шофер, а отхватывает поболее, нежели иной инженер. Друзья поддакивали, хвалили его правду-матку.

Следует сказать, что в совхозе Горлова хотя и не любили, но держали охотно.

Когда пахло копейкой, Горлов умел работать как зверь, хорошо работал. Свое же заработанное не упускал, за свое кровное готов был вырвать глаза. Он также гонял налево, драл с баб по гривеннику за поездку в город, всем, кто платил, подбрасывал солому, бревна и прочее. Скандалил он, как никто другой, но с обязанностями своими оправлялся свято, и директор совхоза только крякал, встречаясь с ним: он старался ладить с умелым водителем, хотя терпеть его не мог и при случае первый спихнул бы его в яму. Все это прекрасно знали, и Горлов лучше всех. Он и на это плевал.

Семилетний пассажир Юрка очутился в компании с Горловым случайно и довольно странно.

Началось с того, что Горлов отправился гулять на именины, а его по дороге перехватили и доставили к директору. Сгорел трансформатор на электростанции, совхоз остался без света. Нужно было срочно доставить из города новый трансформатор, уже выписанный и лежащий на базе. Горлов поднял крик, ему пригрозили увольнением. Злой как тысяча чертей, он вылетел из конторы и столкнулся с учительницей Дымовой. Он в первый момент сгоряча даже не понял, что ей от него нужно.

Учительница просила взять в город ее сынишку и купить костюмчик. Горлов недоуменно уставился на нее.

— Пожалуйста, Миша, я вас очень прошу, — лепетала Дымова. — Я не могу отлучиться, отпуск кончился, в школе горячая пора, а он порвал последние штаны и первого сентября не в чем идти. Это такое событие у мальчика, в школу… Я заплачу за труд…

— Я не такси и не потребсоюз! — заорал Горлов так, что учительница отшатнулась.

— Но вам это несколько минут… — бормотала она, плетясь следом за ним. — Я сама виновата, все собиралась, собиралась… А вам только примерить… я заплачу за труд…

Горлову это надоело. Он остановился, как лев, преследуемый назойливой собачонкой, осмотрел учительницу с головы до ног и пошел в гараж. Дымова отстала.

Впрочем, удовлетворения это Горлову не доставило. Дымова была молода, хороша собой. Она была из дальних, приехала на работу весной, без мужа, но с карапузом; она, очевидно, еще не уяснила себе, что за человек Горлов, иначе не отважилась бы поручить ему ребенка.

Не знала она и того, что Горлов, если уж ехал в город, то не туда и обратно, как это ей представлялось, а с ночевой и полдня посвящал педантичному обходу известных ему пивных. Он сам дал себе это священное право в вознаграждение за многотрудную поездку. Ребенок при этом был бы, конечно, как пятое колесо, если не хуже.

К моменту выезда шофер позабыл об инциденте, и каково же было его удивление, когда, в последний раз насмерть разругавшись с завхозом и уже заведя мотор, он увидел Дымову, тащившую за руку к гаражу крохотного человечка, узлом завязанного в платок.

— Вот мы и успели! — радостно воскликнула она и сунула свое чадо в кабину. — Слушайся, Юрик, дядю Мишу, не шали. Он купит тебе костюмчик, и приедете обратно. А здесь сладкие пироги вам на дорогу. Сиди, не крутись!.. Миша, я вас очень, очень прошу… На нем все горит! Выберите самый крепкий, какой только будет. Вот деньги, а я вам буду так благодарна!

Горлов, машинально взявший аккуратно завернутые в газету деньги, раскрыл рот. Он хотел выпрыгнуть, открыть борт и заорать: «Сажайте! Сажайте весь детский сад, из яслей волоките, соски покупать поедем!» Но встретился с глазами учительницы и, словно загипнотизированный, положил сверток в карман, только буркнул про себя скабрезное ругательство; Дымова, наверное, расслышала.

— Зачем вы стараетесь быть недобрым, — укоризненно произнесла она.

Горлов рванул машину так, что Юрка ванькой-встанькой перекинулся на сиденье, и гаркнул на ни в чем не повинное дитя:

— Ну! Вот я те поверчусь!

И Юрка сразу всем сердцем понял, что дядька злой, вредный, что путешествие ничего хорошего не сулит. Он засопел и возненавидел Горлова, — внешне это выразилось тем, что он бросил на сиденье узелок со сладкими пирогами, всем своим видом показывая, что шофер может, конечно, сожрать их хоть с платком, раз мать угостила, но он, Юрка, есть вместе с ним не будет.

Так они ехали молча, каждый думая о своем невеселом, а дождь хлестал по стеклам, делая их рябыми и непрозрачными. Горлову было противно. В нем сидел ядовитый осадок горечи, и хотелось не то материться, не то дать кому-нибудь в морду — из-за того, что он спасовал перед директором, спасовал перед учительницей.

Как назло, приходили на ум десятки ответов, один другого убедительнее, крепче, но поздно. Мотор, кажется, собирался забарахлить. Горлов работал баранкой, жал педали, а сам глубоко задумался о том, что жизнь его не получилась, не видно в ней ничего хорошего в прошлом — и никакого просвета впереди.

Что делать, он не понимал. Может, порубить узел и бежать отсюда, что ли, ибо здесь ему плохо, никому он не нужен, нужны только его голова да руки, никто его не любит, да было б и странно, если бы любили. Сгоняй туда, сгоняй сюда, еще сгоняй — так было вчера, сегодня, будет завтра то же. Не дали даже душу отвести на именинах, да еще, как последняя горькая капля, это смехотворное поручение — изволь, видите ли, купить костюм. А хочешь ты или не хочешь, умеешь ли, этого, конечно, никто у тебя не спрашивает, — ах ты, мать честная…

С детьми Горлов никогда дела не имел, не любил их и боялся. Когда же при нем какая-нибудь мать забавляла ребенка и говорила: «А вот дядя, ты кто такой, дядя?» — он терялся, пугался и старался как-нибудь боком поскорее убраться, чувствуя себя при этом до бешенства глупо.

Конечно, Юрка был, кажется, постарше, но Горлов до сих пор понятия не имел, как это он придет в магазин выбирать костюм. Убей бог — хоть высади мальчишку на дорогу! Уж лучше бы согласился купить корову, трактор, комбайн, только не детские вещи.

Может, свозить ею туда-обратно, а соврать, что костюмов не было? Правдиво врать Горлов был мастер. Мысль его забилась, ища удобного решения, но тут он вспомнил, что Дымова обещала заплатить. В конце концов, не все ли равно, как заработать, раз уж сложилась такая история…

— Скажи своей матери, чтоб вышла замуж, — зло оказал Горлов, — и мужа своего посылала за тряпками.

Юрка молчал, словно и не слышал. Платок, видно, жал его под мышками, но он терпел. Из носа выглядывали сопли.

— Гм… — поморщился Горлов. — А где твой настоящий отец?

Юрка молчал, как будто его это не касалось. Горлова это взбесило: гляди ж ты, от горшка три вершка, а тоже гонор имеет!