– А сколько вам лет, Джоанна? – вдруг спросила Гертруда.

– Двадцать семь.

Она улыбнулась:

– А я бы не дала вам больше двадцати одного. И фигурка у вас такая ладная, красивая. Ну конечно, вы ведь еще не рожали. Нет на свете женщин красивее тех, в жилах которых течет испанская кровь, но, увы, мы нередко рано стареем.

– А вы разве тоже испанка?

– Моя мать, как и ваша, родом из Испании, она приехала сюда в составе свиты Екатерины Арагонской. И тоже вышла замуж за англичанина. Мой отец – лорд Маунтджой. Вы, конечно, помните это?

– Боюсь, что я помню только день вашей свадьбы..

Лицо Гертруды просветлело.

– А какая великолепная и пышная была свадьба! Правда, Джоанна? Мне очень хотелось, чтобы все было красиво… так оно и получилось.

Мои воспоминания об этом дне постепенно прояснялись. Я снова видела перед собой жениха и невесту, Генри и Гертруду, молодых и ослепительно красивых. Вот они встречаются на паперти церкви, чтобы вместе войти внутрь, встать перед алтарем и принести перед лицом Бога обет верности друг другу. И мы с покойной матерью Артура, тогда еще совсем малышкой, тоже участвовали в свадебной процессии: мы несли цветы, и все присутствующие смотрели на нас… Впрочем, скорее, гости заглядывались не на меня, а на прехорошенькую Маргарет. Но я никогда не завидовала ей. Я гордилась, что моя любимая подруга такая красавица.

Но теперь было не время предаваться воспоминаниям. Я хотела услышать от маркизы Эксетер правду.

– Но как вы узнали меня сегодня? – спросила я. – Мы ведь столько лет не виделись, в день вашей свадьбы я была еще девочкой. И откуда знаете про сына Маргарет? И кто такая госпожа, про которую вы упомянули?

Гертруда потрогала пальцем рубин и смерила меня долгим взглядом, словно прикидывая, насколько со мной можно быть откровенной.

– Ну, что ж… – наконец сказала она. – Мы действительно приехали сегодня в Дартфорд не только для того, чтобы полюбоваться местной церковью, но и чтобы разыскать вас. Я знаю про вас и про Артура Булмера… – тут голос ее благоговейно понизился, – от леди Марии.

Ну конечно, как я сразу не догадалась. От Марии Тюдор, старшей дочери короля.

Когда прошлой зимой в Норфолк-Хаусе нам с братом Эдмундом угрожала большая опасность, я бросилась к ногам леди Марии и, чтобы привлечь ее внимание, заговорила с ней по-испански. Узнав, что я сделала для ее покойной матери (после смерти моей матушки, верной фрейлины Екатерины Арагонской, я преданно ухаживала за опальной королевой в последний месяц ее жизни в изгнании), леди Мария немедленно оказала мне заступничество. Именно благодаря ее вмешательству моего отца и выпустили из Тауэра. Мы много переписывались с леди Марией: как до роспуска Дартфордского монастыря, так и потом. Письма ее были полны тревоги и заботы обо мне, особенно после того, как я покинула Стаффордский замок и своих родственников и поселилась с Артуром в городе.

– Я знаю, что леди Мария волнуется за меня, но, право, не стоило посылать вас ради этого в Дартфорд, – сказала я.

– Не стоило? И это после того, что я сегодня видела?

– Всему виной мое упрямство и гордыня, иначе бы ничего и не произошло.

Маркиза вскочила на ноги:

– Джоанна, вы что, вините во всем себя? Мало того что над вами жестоко надругались, лишив вас обители, так теперь вы вынуждены еще и терпеть оскорбления от этих людишек! То, что случилось с вами, со всеми монахами и монахинями, – это страшное преступление против Бога.

Редко можно было слышать столь открытое выражение чувств, да еще при слугах. Я посмотрела на Констанцию и юную служанку: что они могут подумать, ведь у них на глазах осуждались действия самого короля! Но обе и бровью не повели.

Гертруда глубоко дышала, словно пытаясь овладеть собой и успокоиться.

– А что леди Мария говорила вам обо мне? – спросила я.

– Я узнала про вас не в личном разговоре, а из ее писем, – ответила Гертруда. – Мы с ней не виделись с самой весны. Посетителей к ней сейчас не допускают. За этим строго следит Кромвель.

И снова слова гостьи озадачили меня.

– Но ведь леди Мария полностью примирилась с королем, со своим отцом…

– Джоанна, – вздохнула Гертруда, – я понимаю: вы предпочитаете спокойную, тихую жизнь. Но возможно ли, чтобы вы не знали, что происходит сейчас в государстве?

– Полагаю, так оно и есть, – просто ответила я.

Это была правда. Лондонские сплетни никогда меня не волновали, особенно после того, как я по уши окунулась в грязь придворной жизни. Через несколько лет, оказавшись в Дартфордском монастыре, я снова стала интересоваться новостями, прислушиваться к сообщениям о том, как идут дела в стране, но лишь потому, что происходившие события были тесно связаны с судьбой монастырей. Теперь же ни слухи, ни сплетни меня не занимали, хотя кругом их циркулировало предостаточно.

– В Англии настали тяжелые времена, – сказала Гертруда. – Четыре месяца назад в Ницце был подписан договор… – Она вдруг замолчала. – Вы что-нибудь слышали об этом?

– К сожалению, нет.

– Король Франции вступил в союз с Карлом, императором Священной Римской империи. Посредником при заключении договора выступил сам Папа Римский. Они объединили силы в войне против турок.

– Но мирный договор между Францией и Испанией можно только приветствовать, разве не так? – До чего же неприятно чувствовать себя полной невеждой. – Какой вред от этого Англии?

Гертруда подошла к окну. Она выглянула наружу, словно опасаясь, что кто-то спрятался под карнизом и подслушивает. И только потом повернулась ко мне и пояснила:

– Возможно, турки – не единственная цель императора Карла. Все знают, что он величайший монарх в мире, располагающий мощными армией и флотом. В его империи никогда не заходит солнце. Испания, Нидерланды, Австрия, Бургундия, часть Италии, колонии в Новом Свете – все это принадлежит одному человеку. Карлу еще нет сорока, а он уже самый могущественный католический правитель на земле!

Гертруда вся преобразилась, произнося эту пламенную речь. Я смотрела на нее и удивлялась: редко встретишь женщину, которая хорошо разбирается в политике. А моя гостья между тем продолжала:

– И император Карл желает искоренить ересь! Есть сведения, что Папа поручил ему очистить Англию от протестантской заразы. Франция многие годы была нашим союзником. Но теперь, когда король Франциск подписал договор с Карлом, а не с нами, мы оказались в опасности… – Она замолчала.

– Вы хотите сказать, что объединенные силы Франции и Испании могут напасть на Англию и захватить ее?

Гертруда кивнула, снова теребя пальчиком рубиновое ожерелье.

И тут я вдруг сразу все поняла.

– Леди Мария по матери испанка. Она приходится Карлу двоюродной сестрой и всегда была ему предана. И если Испания объявит Англии войну, она сразу попадет в число подозреваемых в государственной измене.

Жена Генри снова кивнула.

Как может леди Мария беспокоиться за меня, если ей самой угрожает опасность? На смертном ложе Екатерина Арагонская призналась, что боится за свою дочь, принцессу Марию. Кроме того, она убеждала меня принять обет в Дартфордском монастыре, потому что верила: венец Этельстана хранится в его стенах. Опальная королева надеялась, что я смогу защитить Марию. Увы, приходится признать: я не оправдала доверия не только принцессы, жизнь которой находится под угрозой, но и покойной Екатерины Арагонской, перед которой благоговела. А все потому, что в последнее время я слишком сосредоточилась на своем горе и ни о чем другом уже больше не думала.

– Но леди Мария, – пролепетала я, – ни в одном из своих писем даже не намекнула мне на это.

– Она прекрасно знает, что все ее письма вскрывают, что их читает Кромвель, – сказала Гертруда.

Значит, и мои послания к ней тоже подвергаются строгой цензуре. Ну и пусть: я была уверена, что не писала леди Марии ничего такого, что можно было бы истолковать в политическом смысле. Сообщала, как растет Артур, рассказывала, что мечтаю заняться изготовлением гобеленов и очень скучаю по отцу. Все это было сугубо личное.