Мрак сразу обступил Рыжика – громадный, плотный, неподвижный. Свет легких серебристых сумерек остался позади, за черными колоннами сосновых стволов. Чем дальше Рыжик шагал, тем плотнее эти колонны смыкались у него за спиной, заслоняя последние светящиеся щели. И, чтобы не видеть этого темного смыкания, Рыжик запретил себе оглядываться. Можно смотреть лишь вперед и вверх…

Но впереди была тьма. А вверху… да, там светлело небо, но его было мало. Мохнатые головы сосен заслоняли его, оставляя лишь разрывы с клочками то темных, то отражающих закат облаков. И когда снова глянешь перед собой, тьма после проблесков неба кажется еще глуше.

И что было там , в этой тьме?

«А ничего! – зло сказал себе Рыжик. – Просто лес. Такой же, как днем, только… только забыли включить фонари, вот…» – И даже хихикнул про себя. И при этом шагал по устилавшей почву сухой хвое – широко, решительно и равномерно. Почти вслепую огибал выскакивавшие к лицу толстые и тонкие прямые стволы. Он даже немножко гордился, что не сбавляет шага. Шел и расталкивал страх, как черный липкий кисель.

Иногда Рыжик на несколько секунд закрывал глаза и шел, вытянув руки, натыкаясь ладонями на деревья. С закрытыми глазами можно представить, будто ты не в лесу, а у себя в комнате. Раз не вижу – значит, не боюсь. Но скоро глаза раскрывались сами собой, хотели различить вокруг хоть что-то . И… в конце концов стали различать. Стволы сосен были чернее окружающей темноты. И мохнатые ели были чернее. А порой из сумрака отчетливо выступали березовые стволы, и тогда Рыжик радовался им, как друзьям…

Наконец он остановился. «Надо же сверить курс…» Крохотным фонариком-брелком Рыжик посветил на запястье. Часики показывали без пятнадцати двенадцать, а разноцветная стрелка компаса под стеклом-каплей ничего не показывала, дергалась, как сумасшедшая. И Рыжику (глотая удары сердца и замирая) пришлось целую минуту ждать, когда она успокоиться. Успокоилась, показала наконец, что все правильно. Синий кончик смотрел назад, красный вперед. Значит, юг – впереди! И там шоссе. Машины, люди, свет…

Но пока до тракта было почти двенадцать километров. «По-морскому примерно шесть с половиной миль, – машинально подсчиталось в голове у Рыжика. – Как от базы до Шамана…» Но там, под солнцем, под хорошим ветром, с надежным экипажем это час пути, а то и меньше. А здесь? Рыжик понимал, что путь по лесному бездорожью, в темноте, займет часа четыре. И эта ночная, полная черных деревьев и зарослей даль теперь вдруг словно распахнулась перед ним, ахнула, ужаснула своей громадностью. Рыжик выключил фонарик – показалось, что свет привлечет каких-то существ. Не диких зверей (известно, что из здесь нет), а неведомых обитателей сумрака. Тех, кто подкарауливают городских, впервые оказавшихся в ночном бору мальчишек…

Очень захотелось опуститься на корточки, натянуть на голову подол свитера и заскулить, выпрашивая пощаду у таинственных жителей тьмы.

Рыжик не сел и не заскулил. Он сжал кулаки и снова замаршировал на юг.

…И он шел, шел, шел, цепляя плечами тонкие и толстые стволы. Долго ли? Сам не знал…

Сперва среди больших деревьев не было подлеска, только трава, она путалась в кроссовках. Иногда мягко хлестали по ногам папоротники. От них (а может, и не от них, а отовсюду) пахло бабушкиными лекарствами. А еще темнота пахла сосновой корой и ладаном – как в церкви, куда Рыжик изредка водил бабушку. И много еще чем – таинственным и неведомым…

Страх уменьшался…

Он, этот страх, теперь не сидел внутри у Рыжика, а был где-то снаружи. Не далеко, но и не вплотную. Можно было не думать о нем каждую секунду, пускай живет сам по себе. А еще к Рыжику постепенно приходило понимание: чтобы не бояться леса, надо сделаться его частью. Не вздрагивать, не замирать, а как бы раствориться в лесном космосе, стать вроде листика или мелкого цветка, что смутно светятся среди травы. Стать своим . Своего лес не обидит, не будет пугать. И он старался раствориться, втягивая лесные запахи и впитывая окружающую прохладу.

Правда, растворение, получалось не совсем. Что-то вдруг зашумело над головой, невидимо унеслось за вершины. Рыжик охнул, присел, с минуту обмирал на корточках и ждал, что сердце выпрыгнет сквозь свитер, укатится в папоротники. Потом сообразил: «Это, наверно, филин или сова… Ну, не баба же Яга, трус ты несчастный…» Однако думать про бабу Ягу (даже со словом «не») тоже было страшно. Тогда Рыжик решил укротить скачущее сердце. Если и не успокоить совсем, то хотя бы вогнать беспорядочное прыганье в ритм привычного барабанного марша. И он двинулся дальше, отмеряя шаги под мысленный «Марш-атаку»:

И дальше:

Он даже ощутил в ладонях гладкие послушные палочки. И, снова отключась от страха, стал вспоминать на ходу, как сделался барабанщиком.

…Ну, конечно, не сразу сделался. Сперва учили. Видели ведь, как он смотрит на барабанный строй, и наконец командир Игорь Нессонов спросил:

– Хочешь попробовать?

– Ой… а можно? – выдохнул Рыжик, не веря чуду.

Сперва не очень получалось, но никто ни разу не рассердился. Никто не смеялся. Там никто ни над кем не смеялся, никто никого не дразнил. Не как во третьем "А" , где «Прошка-головёшка», а то и похуже, или жалобные вопли Елены Филипповны: «Кандауров, где предел твоей бестолковости! Книжки читаешь, а слово !жираф» пишешь через "ы"!" В отряде никто в упор не замечал никакой бестолковости Рыжика. Даже когда она была у всех на виду. Например, когда он в сентябре запутался в стаксель-шкотах и швертбот чуть не лег парусами на воду. Или в другой раз, когда на «Тимура» налетел осенний шквал и случился такой крен, что Рыжик перепуганно взвыл и даже пустил слезу и потом опозоренно выбрался на причал из яхты, представляя, как его сейчас же погонят прочь за трусость, а рулевой Кирилл Инаков лишь похлопал его по спасательному жилету: «Привыкаешь, юнга, молодец. Скоро в капитаны…»

А с барабаном тоже не сразу наладилось. Оказалось, «инструмент» – штука тяжелая и бывает, что на ходу крепко бьет железным ободом по ноге (недаром у барабанщиков под левой коленкой вечные задубевшие синяки). И палочки не слушались, и марши не запоминались… Но это было всего два дня! А потом барабан полегчал, палочки сделались, как живые частицы рук. И Сережка Гольденбаум (который очень нравился Рыжику) сказал без всякой шутливости: «Рыжик, ты талант»…

Талант, не талант, а без барабана он теперь жить не сможет. Поэтому надо шагать.

Затем размер строевого марша сменился на другой. На мелодию песни:

Нет, про смерть все-таки не надо здесь, в темном лесу. Ну ее… Лучше вот эту, которую весной сочинил Словко: