Всем своим существом я старался сохранять устрашающее хладнокровие, в то время как в моей душе бушевал пожар. Я не спускал с цветочницы глаз. Мой неподвижный, но напряженный взгляд улавливал все, что исходило от госпожи Арман: нервные движения ее рук и ног (она то и дело закидывала ногу на ногу); тихо шуршащий цветастый зонтик; сумочка, которую она бережно прижимала локтем к бедру. Вскоре моя жертва не выдержала:

— Что вам от меня нужно, в конце концов?

— Я хочу, чтобы вы сказали: почему?

— Что почему? — эхом отозвалась она.

— Почему вы донесли на людей в полицию?

— На каких людей? Что за вздор? Я не понимаю ни слова из того, что вы плетете. Впрочем, мне все равно. Я прошу только раз и навсегда оставить меня в покое.

Напор госпожи Арман возрастал, в то время как я оставался спокойным. Это лишь усугубляло драматизм положения. Окружавшие нас пассажиры начали оборачиваться. Одни со смущенным видом, другие невозмутимо. Некоторые сидели, уткнувшись в свое чтиво, но кое-кто был не прочь поглазеть. Нас слушали все, даже те, что предпочли бы ничего не слышать.

Некая женщина, явно готовая к рукопашной, безоговорочно встала на сторону госпожи Арман. Буйная фантазия незнакомки произвела на меня впечатление, но ее решимость была неуместной. С какой стати она пришла к заключению, что речь идет о ссоре домовладельцев? Женщина полагала, что я упрекаю госпожу Арман за то, что она подписала петицию с целью изобличить подпольных иммигрантов, якобы обретавшихся в нашем доме… Я бесцеремонно поставил защитницу на место и посоветовал ей заниматься своими делами, — очевидно, она восприняла это пожелание как сиюминутное руководство к действию, ибо тотчас же переместилась в противоположный конец автобуса. Глядя, как незнакомка удаляется или, точнее, удирает, я гадал, не замешана ли она в этой истории.

Между тем госпожа Арман не произнесла ни слова. Казалось, она снова отгородилась от мира. Гнетущая тишина повисла между ней и мной. Между нами и остальными. Я решил, что пора нарушить молчание, и заговорил более громким голосом, более торжественным тоном. На сей раз выбор был сделан. Я уже не мог пойти на попятный. В тот миг, когда я ринулся в бой, мне стало ясно, что мой обвинительный акт будет публичным, в присутствии десятков свидетелей. Я знал, что это может завести меня дальше, чем я предполагал. Возможно, мне придется отвечать за свои слова перед судом. Но, как всегда в подобных случаях, я совершал поступок, одновременно осознавая его безрассудство. Слишком поздно, поступок и безрассудство были неразделимы. Хотя подо мной зияла грозная бездна, я все же рискнул пойти по канату.

— Вы донесли на евреев во время войны.

— Что? Что вы сказали?

— Вы донесли на евреев во время войны.

Ошеломленная женщина не могла больше спокойно оставаться на месте. Она то поправляла прическу, то хваталась за зонтик, то расстегивала воротник плаща, — казалось, она сидела на пружине. Цветочница призвала в свидетели ближайших пассажиров, обозвала меня психом и извращенцем, обвинив в том, что я извожу ее по ночам и не даю покоя днем, а также посылаю в ее адрес анонимные письма с угрозами. Все эти факты не были вымышленными.

Я чувствовал враждебность окружающих. Но презирать их я не мог. Их общая слабость была не более чем совокупностью личных слабостей. Дух времени, предполагающий согласие во всем, потворствовал малодушию пассажиров. Несмотря ни на что, каждый из них заслуживал отдельного жизнеописания. Нет незначительных судеб; важно лишь, под каким углом точки зрения мы на них смотрим. Скажем, в тот самый день ракурс был таким же искаженным, как и в 1941 году.

Мог ли я не чувствовать себя изгоем? Окружающие меня забаллотировали. Черный шар, еще черный шар, сплошные черные шары… Мы не примем вас в наше общество, вы останетесь за дверью — вот что кричали мне их лица, а я был не в состоянии им возразить.

Десятки взглядов были обращены в мою сторону. Впервые я увидел автобус в другом свете. Это же был коридор некоего здания! С той лишь разницей, что он не стоял на месте и постоянно был заполнен людьми — вылитыми соседями по лестничной клетке.

Никогда еще меня так не унижали публично. Из обвинителя я превратился в обвиняемого. Каждый показывал на меня пальцем, но никто не понимал, до чего этот указующий перст грязен, коряв и забрызган кровью. Силы были слишком неравными. С одной стороны — дама преклонных лет, напускающая на себя вид оскорбленного достоинства; с другой — мужчина лет сорока, чьи претензии казались слишком серьезными, чтобы не быть обоснованными. Пассажиры автобуса единодушно вынесли мне смертный приговор. Достаточно было взглянуть, как они смотрят на меня.

Красный Крест, набережная Сены — Бюси, библиотека имени Мазарини… Скоро приедем… Я не допущу, чтобы эта женщина и все прочие вытирали о меня ноги. Надо что-то предпринять, дабы не прозябать до скончания века вместе со своей тайной. В итоге она доконает меня вернее, чем костный рак… Собравшись с духом, я снова пристально посмотрел на госпожу Арман и выпалил ей в лицо, четко выговаривая слова:

— Вы донесли на евреев во время войны.

По салону автобуса пронесся осуждающий ропот. Мой сосед, статный мужчина, выглядевший довольно прилично для своих пятидесяти, решил вмешаться.

— Месье, все это становится ужасно неприятным для всех, — произнес он вежливым, но решительным тоном. — Я прошу вас прекратить нападки на эту даму; в противном случае я обращусь к водителю, чтобы заставить вас сойти.

— Вы хотите меня высадить?

— Да, если потребуется.

На сей раз выдержка мне изменила. Этот тип хотел, чтобы я вышел из автобуса, а я вышел из себя. Тем более что мы находились на моей территории. Автобус — это транспорт избранных. Будучи в нем, мы возносимся не над пешеходами — нашими братьями по духу, а над постыдным племенем ублюдков-автомобилистов. Таким образом, я был у себя дома.

Я поднялся и уставился на окружающих, держась за ручку под потолком. Я призывал всех в свидетели. Только что вошедшие люди не могли ничего понять. Вероятно, поначалу им казалось, что все дурачатся. К тому же дело явно шло к развязке; когда водитель неожиданно затормозил и я налетел на соседа, уже взвинченного до предела, он завопил:

— Ах, пожалуйста! Мы все-таки французы…

Бедняга решил, что я собираюсь его ударить. Чувство удивления, смешанного со страхом, вызвало у него непроизвольную реакцию. Тотчас же я вновь обрел равновесие и обратился к присутствующим с патетической речью:

— Эту особу зовут Сесиль Арман-Кавелли. В декабре сорок первого года она выдала полиции своих соседей, торговцев по фамилии Фешнер. Их отправили в концентрационный лагерь. Многие из них были убиты…

Я видел, как побледнела госпожа Арман. Мой палец был нацелен ей в лицо, пониже носа.

— По ее вине! И вы хотите, чтобы я молчал? И вдобавок хотите изгнать меня из автобуса?

— Нет, я этого не говорил! — снова подал голос мой сосед, похлопывая меня по плечу ручкой зонта.

— Все равно.

— В конце концов, это же абсурд! Нельзя обвинять людей голословно. Это клевета. Мадам, возражайте, скажите что-нибудь! Я — адвокат, я могу вам помочь. Хотите, я запишу имена свидетелей для будущих показаний?

Словно свинцовый кокон окутал госпожу Арман после того, как я произнес ее имя в сочетании с фамилией Фешнер. Цветочница буквально окаменела. Она не произнесла ни звука. Ее лицо стало невыразительным.

Вокруг опять поднялся гомон. Каждый комментировал происходящее по-своему. Теперь уже всем без исключения хотелось высказаться. Кроме моей жертвы, сидевшей с отсутствующим видом. Цветочницу затягивали зыбучие пески, а она даже не сопротивлялась. Лишний повод, чтобы окунуть ее в грязь с головой. Я сел, чтобы мое лицо оказалось напротив лица цветочницы, и сказал:

— Как это называется: стукачка? Фискалка? Наушница? Осведомительница или просто доносчица? Вы получили за это награду? Спокойно ли вам спится после Освобождения? Почему вы не отвечаете, госпожа Арман?