— Что же вы делали? — спросил Ден.

— Мы ждали Роберта Нормандского, — сказал рыцарь. — Де Аквила походил на Витту. Он не терпел праздности. В хорошую погоду мы ездили охотиться между Бекслеем и Кекмиром, иногда с соколами, иногда с собаками; прекрасные зайцы водятся в низинах, но мы всегда поглядывали на море в ожидании нормандского флота. В плохую погоду де Аквила расхаживал по вышке своей башни, хмурился на дождь, указывал то туда, то сюда. Он досадовал на то, что корабль Витты пришел и ушел так, что он не знал об этом. Когда ветер стихал и корабли бросали якоря возле пристани, он отправлялся в гавань, опирался на свой меч и, стоя подле груды дурно пахнущей рыбы, спрашивал у моряков, не слышно ли чего-нибудь из Франции. Значит, одним глазом он наблюдал за морем, другим за сушей, ожидая сведений о войне Генриха с баронами.

Жонглеры, арфисты, разносчики, продавцы вина, священники и другие бродячие люди приносили ему известия, и, хотя де Аквила был довольно скрытен в мелочах, он, если их вести ему не нравились, не обращая внимания ни на время, ни на место, ни на окружающих, ругал нашего короля, называл его безумцем или глупым ребенком. Нередко я слышал, как, стоя подле рыбачьих лодок, он громко говорил: «Будь я королем Англии, я сделал бы то-то и то-то». Когда я выходил из замка, чтобы посмотреть, сложены ли и сухи ли сторожевые костры, он кричал мне из своего высокого окошка: «Смотри, Ричард, не поступай так, как наш слепой король; удостоверься собственными глазами, ощупай собственными руками!..» Право, мне кажется, он не знал никакого страха. Так мы жили в Певнсее в маленькой комнате второго этажа.

Раз в бурную ночь нам доложили, что внизу ждет королевский гонец. Мы только что вернулись домой после долгой поездки в сторону Бекс лея, туда, где так удобно приставать кораблям, и сильно продрогли. Де Аквила велел ответить, что гонец может или поесть вместе с нами, или дождаться, пока мы закусим. Тогда Джехан, стоявший около лестницы, крикнул нам, что гонец уже велел подать себе лошадь и уехал.

— Порази его чума! — сказал де Аквила. — У меня есть дело поважнее, чем спускаться в большой зал и дрожать там, разговаривая с каждым дураком, которого вздумается прислать королю. А он ничего не велел мне передать?

— Ничего, — ответил Джехан, — только сказал (Джехан был с Жильбером Орлиным при Гастингсе), только сказал, что, раз старый пес не сумел научиться новым штукам, придется снести его собачью будку.

— Ого! — протянул де Аквила, потирая себе нос. — А кому он это сказал?

— Главным образом своей бороде и, отчасти, бокам лошади, пока подтягивал подпруги. Я проводил его, — прибавил Джехан Краб.

— А что было у него на щите?

— Золотые подковы по черному полю, — ответил Краб.

— Это один из людей Фука, — заметил де Аквила. Речь рыцаря прервал Пек, сказав:

— Золотые подковы на черном поле — герб не Фука. У рода Фука в гербе…

Рыцарь остановил его движением руки.

— Ты знаешь настоящее имя этого дурного человека, — сказал он. — Но я называю его Фуком, потому что обещал не рассказывать о его злых делах. Я изменил все имена. Ведь, может быть, дети его детей еще живы.

— Правда, правда, — с мягкой улыбкой согласился Пек. — Ты поступаешь по-рыцарски, не нарушая слова даже через тысячу лет.

Сэр Ричард слегка поклонился и продолжал.

— Золотые подковы на черном поле? — повторял де Аквила. — Я слышал, что Фук стал на сторону баронов; если это так, вероятно, наш король одержал верх. Но все равно; все Фуки — изменники. А все-таки жаль, что я отослал его голодным.

— Он поел, — вставил свое слово Джехан, — Жильбер-писец принес ему мяса и вина. Гонец угощался, сидя за столом Жильбера.

Этот Жильбер был писцом из аббатства Бетль и вел все счета певнсейского замка. Он был высок ростом, с бледным лицом и носил только что появившиеся новые четки для отсчитывания молитв. Они состояли из крупных коричневых орехов или семян и висели у него на поясе вместе с футляром для перьев и рожком для чернил; когда он ходил, эти вещи постукивали. Писец всегда сидел в зале, в нише огромного камина. Там стоял его стол; там же он спал по ночам. Жильбер-писец очень боялся собак, которые приходили в зал в поисках костей или спать на горячей золе, и замахивался на них своими четками… совсем как женщина. Когда де Аквила усаживался в зале, чтобы чинить суд, взимать штрафы или раздавать земли, Жильбер записывал все на свиток Певнсея. Но в его обязанность не входило угощать наших гостей; не смел он также отпускать их без нашего ведома.

Джехан сошел с лестницы, тогда де Аквила спросил:

— Гуг, говорил ли ты моему Жильберу, что можешь читать латинские рукописи?

— Нет, — ответил Гуг, — он не дружен со мной, не дружен он и с О до, моей собакой.

— Это хорошо, — сказал де Аквила. — Он не должен знать, что ты умеешь отличать одну латинскую букву от другой. — Тут Орлиный каждого из нас толкнул под ребра своим мечом в ножнах, прибавив:

— Наблюдайте за ним, вы, оба. Конечно, может быть, в Африке и водятся дьяволы, как я слышал, но, клянусь всеми святыми, еще худшие бесы обитают здесь, в Певнсее.

Больше он ничего не сказал.

Вскоре один из воинов-норманнов задумал жениться на саксонке, служанке замка, и Жильбер-писец (с того времени, как де Аквила поговорил с нами о нем, мы за ним наблюдали) не мог решить, свободные ли люди ее родители или рабы. Свободной де Аквила дал бы хорошее поле. Дело разбиралось в большом зале при де Аквила. Сперва высказался отец невесты, потом ее мать, потом заговорили все вместе, да так громко, что стены зала зазвенели и собаки залаяли. Де Аквила поднял руки.

— Запиши ее как свободную! — крикнул он Жильберу, сидевшему подле камина. — Во имя Господа, запиши ее свободной раньше, чем я из-за нее оглохну. Да, да, — обратился он к девушке, упавшей перед ним на колени, — ты сестра Цердика, ты двоюродная сестра Мерсии, если только замолчишь. Через пятнадцать лет у нас не останется ни норманнов, ни саксонцев, будут только англичане, — продолжал он. — А вот эти люди делают за нас дело. — Орлиный ударил по плечу воина, племянника Джехана, поцеловал девушку и стал шевелить ногами тростник, устилавший пол, желая показать, что дело окончено. (В большом зале всегда было очень холодно.) Я стоял рядом с де Аквила; Гуг расположился позади Жильбера в нише камина, играя со своим умным, суровым О до. Он сделал знак де Аквила, который приказал Жильберу отмерить для новой четы хорошее поле. Потом писец проскользнул между воином и девушкой, и его четки застучали; зал опустел; мы трое сели подле огня.

Гуг наклонился к каминным камням и сказал:

— Когда Одо стал нюхать вот этот камень, я заметил, что он шевелится под ногой Жильбера. Смотрите-ка.

Де Аквила порылся в золе своим мечом; камень зашатался; он поднял его; под ним лежал сложенный пергамент и на нем стояло заглавие: «Слова против нашего короля, произнесенные лордом Певнсея. Вторая часть».

Гуг шепотом прочитал нам рукопись; на пергаменте были записаны все брошенные нам лордом Певнсея шутки по поводу короля; все, что он кричал мне из своего высокого окна каждый раз, когда я отправлялся осматривать маяки; каждое слово нашего старого друга о том, как поступил бы он, будучи королем Англии. Да, день изо дня все беспечные разговоры де Аквила были занесены на пергамент лживым, хитрым Жильбером, и всему был придан особый смысл, изменявший их истинное значение; это было сделано крайне хитро; никто не мог бы отрицать, что де Аквила произносил занесенные на пергамент слова. Понимаете вы?

Ден и Уна кивнули головками.

— Да, — серьезно сказала Уна. — Не так важно «что» говоришь, гораздо важнее «как» говоришь. Например, если в шутку назовешь Дена животным, ему нечего обижаться. А вот взрослые не всегда это понимают.

— И он изо дня в день писал это? — спросил де Аквила, — снова заговорил сэр Ричард.

— Нет, час за часом, — поправил его Гуг. — Когда ты, де Аквила, говорил в зале о норманнах и саксонцах, Жильбер писал на пергаменте, который лежал у него подле замкового свитка, а я читал написанное им; на листе стояло, будто лорд Певнсея сказал, что, если его воины будут действовать, как следует, здесь скоро не останется норманнов.