— А если я дам вам Наулаку? — спросила она.

— Я думаю, вы сами лучше знаете, что будет.

Бросив взгляд на равнину, она увидела, что у звезд уже не было блеска; черная вода резервуара побледнела и стала серой; дикие утки просыпались в тростниках. Заря была так же неумолима к ней, как и человек. Джуггут Синг в отчаянии подвел лошадей, делая жесты, полные нетерпения и страха. Небо было против нее, и на земле не было помощи.

Она заложила руки за спину. Тарвин слышал, как щелкнула застежка, и Наулака упала к его ногам, сверкая огненной рябью.

Несмотря ни на него, ни на ожерелье, она пошла к лошадям. Тарвин быстро наклонился и поднял драгоценную вещь. Джуггут Синг отвязал его лошадь. Тарвин подошел и схватил повод, пряча ожерелье в карман на груди.

Он наклонился, чтобы ощупать подпругу. Ситабхаи, стоя около своей лошади, подождала еще.

— Прощайте, Тарвин-сахиб, и помните цыганку, — сказала она, протягивая руку над лукой. — Гэ!

Перед ним блеснуло что-то. Рукоятка ножа Ситабхаи задрожала около седла, на полдюйма выше плеча Тарвина. Его конь, хрипя от боли, бросился на жеребца Ситабхаи.

— Убей его, Джуггут Синг! — задыхаясь, проговорила она, указывая на Тарвина евнуху, карабкавшемуся на лошадь. — Убей его!

Тарвин схватил ее нежную ручку своей сильной рукой.

— Потише, милая! Потише!.. — Она, пораженная, смотрела на него. — Дайте, я подсажу вас.

Он обнял ее и посадил в седло.

— А теперь поцелуйте, — сказал он, когда она взглянула на него.

Она наклонилась.

— Нет, подождите! Дайте мне ваши руки.

Он схватил ее за руки и поцеловал прямо в губы. Потом он звонко ударил лошадь; она бросилась вниз по дорожке и поскакала по равнине.

Он смотрел, как Ситабхаи и Джуггут Синг исчезали в облаке пыли и разлетавшихся камней, потом вздохнул с глубоким облегчением и повернулся к озеру. Он вынул Наулаку из тайника, с любовью положил ее на руку и стал пожирать глазами.

Камни горели ярким блеском зари и как бы смеялись над изменяющимися цветами гор. Блестящие нити драгоценных камней затмевали красный свет, подымавшийся из-за тростника, точно так же, как они заставили потускнеть блеск факелов в ночь свадьбы маленького Кунвара. Нежную зелень тростника, глубокую синеву озера, берилловый цвет быстро пролетавших зимородков и ослепляющую рябь от крыльев стаи лысух, стряхивавших воду под первыми лучами солнца, — ожерелье затмевало все это. Только черный бриллиант не принимал участия в радости утра, но лежал среди своих блестящих собратьев мрачный, с красным сердцем, как та мятежная ночь, из которой вывел его на свет Тарвин.

Тарвин разглядывал камни. Их было сорок пять; каждый камень представлял собой совершенство и не имел никакого недостатка; каждый из них был заключен в крошечный золотой ободок для того, чтобы не пропала хотя бы малейшая часть его красоты, каждый свободно свисал с цепочки из мягкого золота, на которую был нанизан, и каждый стоил жизни царя или доброго имени царицы.

Хорошая это была минута для Тарвина. Вся его жизнь сосредоточилась в ней. Топаз был спасен!

Дикие утки плавали взад и вперед по озеру. Журавли перекликались друг с другом, важно расхаживая среди тростника, почти достигавшего их красных голов. Из храма, скрытого среди гор, доноси лея голос одинокого жреца, приносившего утреннюю жертву своему богу, а из города в равнину несся гром барабанов, возвещавших, что ворота открыты и день наступил.

Тарвин поднял голову, оторвал взгляд от ожерелья. Нож с рукояткой из нефрита лежал у его ног. Он поднял изящное оружие и бросил его в озеро.

— А теперь к Кэт, — сказал он.

Дворец на красной скале, казалось, еще спал, когда Тарвин ехал по пустынной равнине. Какой-то человек на верблюде выехал из городских ворот, и Тарвин с интересом заметил, как быстро может двигаться длинноногий верблюд. Несмотря на то что он привык к этим животным с шеями страусов, они все же напоминали ему цирк Барнума и детство. Человек на верблюде приблизился и проехал мимо него. В утренней тиши Тарвин услышал знакомый сухой звук. То был звук взводимого курка. Машинально спустился он с седла и, когда заговорило ружье, был по другую сторону седла; облако синего дыма поднялось кверху и безжизненно повисло над верблюдом.

— Мне следовало понять, что она тотчас примется за дело, — пробормотал он, выглядывая из-за седла. — Револьвером мне не достать его на таком расстоянии. Чего же ждет этот дурак?

Тут он заметил, что неизвестный, с характерной неловкостью туземца, засорил дуло ружья и с яростью колотил им по луке седла. Тарвин быстро сел на лошадь, с револьвером в руке подскакал к незнакомцу и увидел побледневшее лицо Джуггут Синга.

— Вы?.. Ну, Джуггут, это нехорошо с вашей стороны, старина.

— Мне приказано, — дрожа от страха, сказал Джуггут. — Это не моя вина. Я… я не знаю этих вещей.

— Дайте-ка я покажу вам. — Он взял ружье из дрожавшей руки. — Нужно немного сноровки — вот так! Вам нужно поучиться, Джуггут.

— Что вы сделаете со мной? — вскрикнул евнух. — Она убила бы меня, если бы я не поехал.

— Не верьте этому, Джуггут. В теории она сильней, чем на практике. Поезжайте вперед.

Они направились назад к городу. Джуггут ехал впереди на верблюде, каждую минуту боязливо оглядываясь назад. Тарвин улыбался сухой, но успокаивающей улыбкой, балансируя у бедра захваченным ружьем. Он заметил, что ружье очень хорошее, если уметь обращаться с ним.

При входе во флигель Ситабхаи во дворце Джуггут Синг, мертвенно-бледный, сошел с лошади и юркнул во двор, представляя собой яркий образ страха и стыда. Тарвин въехал за ним и в ту минуту, когда евнух собирался исчезнуть в двери, окликнул его.

— Вы забыли ваше ружье, Джуггут, — сказал он. — Не бойтесь его. — Джуггут со страхом протянул руку, чтобы взять его. — На этот раз оно никого не ранит. Отправляйтесь к вашей госпоже и скажите, что вас возвращают с благодарностью.

Ни звука не донеслось до его слуха из-за зеленых ставен, когда он уехал, оставив Джуггута, пристально смотревшего вслед ему, ничто не упало на него с арки, а обезьяны были крепко привязаны. Очевидно, Ситабхаи еще не начинала новой игры!

Сам он уже наметил свой новый ход. Нужно было убираться восвояси.

Он подъехал к мечети за городом, отыскал своего старого друга в атласной одежде голубиного цвета и заставил его послать следующую телеграмму:

«Миссис Мьютри, Денвер. Ожерелье ваше. Приготовьте шею и проведите путь в Топаз. Тарвин».

Потом он повернул лошадь, чтобы ехать к Кэт. Он плотно застегнул пальто на груди и ласково погладил то место, где лежала Наулака. Он подъехал к веранде дома миссионера и привязал Фибби около дома. Довольство самим собой и всем на свете выражалось в его глазах, когда он встретил миссис Эстес в дверях дома.

— Вы услышали что-нибудь приятное? — сказала она. — Не войдете ли вы в дом?

— Ну, самое приятное, или, по крайней мере, близкое к самому приятному, не знаю точно, — улыбаясь, ответил он, входя вслед за миссис Эстес в знакомую гостиную. — Мне хотелось бы все рассказать вам, миссис Эстес. Мне страшно хотелось бы рассказать кому-нибудь. Но эта история не годится для здешней местности. — Он огляделся вокруг. — Я нанял бы герольда и несколько музыкальных инструментов и огласил бы ее, если бы мог поступить по-своему; и мы справили бы нечто вроде Четвертого июля и устроили бы фейерверк, а я с наслаждением прочел бы декларацию независимости туземцам. Но это не годится. Однако есть одна история, которую мне хочется рассказать вам, — прибавил он. Внезапная мысль пришла ему в голову. — Вы знаете, почему я так часто бываю здесь, миссис Эстес, не правда ли? Я хочу сказать помимо того, что вы так добры ко мне и что я люблю всех вас и мы всегда так хорошо проводим время вместе?.. Вы знаете, не правда ли?

Миссис Эстес улыбнулась.

— Полагаю, что знаю, — сказала она.

— Хорошо… Отлично! Отлично! Я так и думал, что вы знаете. Надеюсь, что вы мне друг..