Друг моих родителей Гарольд Штерн нашел для меня работу в Объединенном профсоюзе рабочих швейной и текстильной промышленности. Гарольд, который обожал дразнить компанию моих родителей, уверяя, что он единственный среди них связан с рабочим классом (а следовательно, с реальностью), всегда казался мне высокомерным прохвостом, но тем не менее он расстарался ради меня и нашел работу всего в паре кварталов от Университета Рузвельта. Меня наняли носить плакат перед магазином одежды Сидни Нейгла на Вабаш-авеню. Сидни Нейгл продавал дешевые мужские брюки фирмы «Редман пэнтс», и смысл моего пикетирования заключался в том, чтобы донести до покупателей, что рабочие Редмана бастуют, и убедить их не приобретать продукцию фабрики Редмана. Мое романтическое отношение к профсоюзному движению не пострадало бы, будь у магазина богатенькие клиенты, однако покупатели, которые по большей части игнорировали мой плакат, оказались куда скромнее моих родителей и их друзей, а мистер и миссис Нейгл, управлявшиеся в магазине с помощью всего лишь одного работника, производили впечатление совершенно отчаявшейся и далеко не процветающей пожилой четы. Каждый раз, когда выпадала возможность, они бросали на меня горестные и гневные взгляды, и у меня зародилось ужасающее подозрение, что если бы я увидел их обнаженные предплечья, то на них оказались бы выцветшие синие цифры.
Я начал работать уже через неделю после проникновения в контору отца. Тот факт, что я вышел в мир и веду себя как нормальный человек, несколько ослабил напряжение в семье, хотя моим родителям не хватало самообладания скрывать собственные горести. Чтобы не опаздывать на работу, я перевел будильник вперед, и Роуз с Артуром, желая помочь мне на пути исправления, переставили все часы в доме, включая часы в своей спальне и наручные часы Артура. Если когда-то мои родители жили с уверенностью, что они на целую эпоху впереди основной массы, и если эта уверенность растворилась заодно с их политическими верованиями, то теперь они жили – это было очевидно – по меньшей мере на десять минут впереди истории.
Я часто думал, что сам не смог бы найти работу труднее. Каждый день я видел тысячи лиц. Иногда толпа мерцала передо мной, как жаркое марево над шоссе, а по временам каждое лицо вырисовывалось отчетливо и врезалось в память, словно лица из толпы со старинных гравюр – каждое вырисовано безупречно, с ошеломляющими деталями. Работа идеально подходила мне, оставляя массу свободного времени. Таким образом, я мог размышлять о том, насколько жалка моя жизнь, или вспоминать Джейд, тоскуя по ней, и обвинять всех, включая и далекие звезды, в том, что разлучили нас. Я пытался развлекаться: в один день считал чернокожих, в другой – тех, кто моложе двадцати, потом людей с заметными дефектами внешности. Я предсказывал, сколько за следующий час пройдет женщин с белыми сумочками, сколько пар будет держаться за руки, сколько человек окажется под кайфом или навеселе. Я выискивал в памяти что-нибудь для цитирования. Я мысленно обращался к своим друзьям, к римлянам, к землякам, заявляя, что видел, как лучшие умы моего поколения уничтожало безумие. Солнечный свет лился между поднятыми над Вабаш-авеню путями надземки, разделяясь на мягкие лучи, бросая на улицу тень, словно от перекладин стальной лестницы. Я пытался находить в этом редкостную красоту. Только она казалось слишком неуместной, слишком случайной, в ней отсутствовала некая составляющая. Она дожидалась глаз наблюдателя, чтобы стать красотой.
Все, кого я когда-то знал, похоже, ходили по другим улицам. Время от времени я был уверен, что лицо, возникшее в поле зрения, принадлежит кому-то, с кем я ходил в школу, врачу из Роквилла, соседу, который жил когда-то на Эллис-авеню, или даже продавцу, у которого я однажды купил запись Стиви Уандера. Только все это не соответствовало действительности. Даже когда я переставал прятать лицо и меня мог бы узнать любой знакомый, никто не подходил ко мне. Любопытные взгляды задерживались только на моем плакате.
Я был готов к тому, что меня будет регулярно смущать призрак Джейд. Не знаю, откуда явилось это знание – возможно, из песни или фильма, – но я понимал, что жаждущее сердце создает миражи. Если видишь девушку в серой юбке и синей рубашке… девушку ростом метр шестьдесят и с маленькой грудью… с бирюзовыми сережками-гвоздиками в ушах… идущую, опустив голову и глядящую вправо… с волосами оттенка пшеницы, только с локонами, как у Маленькой Лулу. Я видел все эти похожие черты, и даже больше. Я слышал голоса, которые можно было спутать с ее голосом, а одна девушка как будто шла на маскарад, нарядившись Джейд. На ней были брюки цвета хаки с широким эластичным поясом и красно-зеленая футболка. Девушка шла, глядя куда-то под ноги и вправо, курила сигарету, которая запросто могла оказаться «Честерфилдом». Волосы у нее были гораздо короче, чем у Джейд, зато из-за этого несоответствия сходство было куда более значительным: коричневая родинка на шее сзади, прямо над плечом, в точности как у Джейд. Только я не поддался искушению. Я ни на мгновение не путал эти подделки с подлинником, и я не мог понять, как это люди уверяют, будто им повсюду мерещатся любимые. Люди принимают эти обманки за доказательство своей страсти, но теперь мне казалось, что спутать чужака с любимым человеком – это какое-то нелепое проявление нарциссизма. Как это можно не узнать? Как можно ошибиться? Голуби безошибочно находят в стае свою пару, пингвины и синицы не поддаются в таком деле оптическому обману и никаким другим обманам. Они знают, и я тоже знал.
Публичная библиотека Чикаго располагалась всего в паре кварталов от магазинчика Сидни Нейгла, и почти все свои обеденные часы я проводил там. Поскольку я понятия не имел, куда тратить заработанные деньги, у меня появилось желание экономить, к тому же грела мысль тратить на ланч меньше пятидесяти центов, да еще бесплатно читать что-нибудь, чтобы скоротать время.
В какой-то день я обнаружил, что в библиотеке имеются телефонные справочники едва ли не всех больших городов Соединенных Штатов. Я, вроде бы совершенно невзначай, заглянул в справочник Нового Орлеана, чтобы узнать, нет ли там Хью или других Баттерфилдов. Новый Орлеан был его родным городом, и, возможно, Хью устроил семейство в каком-нибудь замшелом родовом особняке. В справочнике нашлись Баттерфилды, но ни одного Хью. Был какой-то Карлтон Баттерфилд, И. Рой Баттерфилд, один Гораций, один Трусси и один Захария. Интересно, не состоит ли кто-нибудь из них в родстве с Хью? Жив ли еще его отец? Может, до сих пор держит сеть кофеен, до сих пор пьет с утра до ночи, слушая Моцарта со слезами на затуманенных голубых глазах? Я смотрел на столбец с именами Баттерфилдов в телефонном справочнике Нового Орлеана, и сердце билось тяжко, но медленно, словно изо всех сил сопротивлялось выбросу адреналина, вызванному одним видом этих фамилий: даже горстка посторонних Баттерфилдов приближала меня к друзьям, как ни разу за последние три года. Я представлял, как Карлтон, И. Рой и все остальные, одетые в белые костюмы и благоухающие бурбоном, читают «Таймс-Пикаюн» под движущейся тенью вентилятора под потолком, пьют густой черный кофе из прозрачных чашек. Я смотрел на эти имена и пытался вспомнить, говорил ли когда-нибудь Хью, как зовут его отца.
Так куда же могла поехать семья, покинув Чикаго? Если не в Новый Орлеан… Ходили разговоры о Сан-Франциско. Пустая болтовня, но кто знает. У Энн имелся кузен, который держал в Беркли психиатрическую клинику. Он и был поставщиком того ЛСД, который Баттерфилды приняли в ночь пожара. Я раскрыл телефонный справочник Сан-Франциско и поискал Баттерфилдов. И снова нашел Баттерфилдов, но среди них не было ни Хью, ни Энн, ни Кита, ни Сэма, ни Джейд. Я оставил попытки вспомнить имя кузена Энн и сосредоточился на адресах, ведь по крайней мере одна доза ЛСД досталась бы мне, если бы наркотик прибыл до моего изгнания. Рамси (девичья фамилия Энн). Гордон Рамси. Был один Г. Рамси, доктор ветеринарии на Полк-стрит. Возможно ли? Мог ли Гордон забросить психофармакологию из-за нездорового пристрастия?
