Артур поглядел на часы:

– Хорошо. Спокойной ночи. – Затем он обратился ко мне: – Наверное, нам лучше выключить телевизор, чтобы твоя мама могла уснуть.

Я тут же выключил телевизор.

– Я помою посуду.

– Там горы посуды, – сказал Артур. – Оставь ее до утра.

– Не будет ничего дурного, если перемыть все сразу, – возразила Роуз. – Пора уже всем вносить свою лепту в домашнее хозяйство.

– Согласен.

– Это необязательно делать сейчас, – настаивал Артур.

– Тебе-то какая разница? – спросила Роуз. – Ты сам палец о палец не ударишь. Ты прямо как раввин, сидишь, а остальные тебя ждут.

Артур с силой выдохнул сквозь сжатые губы, как будто бы не успел подавить снисходительный смешок, а затем покачал головой, давая понять, что его терпение на исходе.

Я отправился в кухню. Гости пользовались пластмассовыми вилками и бумажными тарелками, но все равно почти вся посуда в доме была перепачкана. Обычно ее складывали в посудомоечную машину, но вечер, несмотря на прошедший дождь, стоял жаркий, а включать посудомойку одновременно с кондиционером было невозможно. Оставшись один, я почувствовал облегчение и решил, что поступил умно, не ретировавшись в свою комнату.

Я пустил горячую воду и уставился в окно над раковиной. Окно выходило на вентиляционную шахту, которая казалась матери депрессивной, поэтому она наклеила на стекло листок с видом Ленинграда, вырезанный из журнала «Лайф». Я налил на большую рыжую губку немного изумрудного мыла, взял блюдо в цветочек, как следует намылил его и подставил под горячую струю. Когда вода коснулась моих рук, я ощутил, как защипало глаза. Тогда я опустил голову и заплакал. Раньше, когда я плакал, то думал о Джейд: где она теперь, увижу ли я ее когда-нибудь снова, я думал о потерянном времени, думал о том, как абсурдно и неловко себя ощущаю, неуместно и беспомощно, или же просто вспоминал ушедшее счастье – счастье, которое когда-то принадлежало мне и прошло. Но теперь, стоя перед раковиной в клубах пара, я думал только о тех письмах, представляя чернила на листе, вспоминая нежные слова. Те письма были моим единственным зримым воспоминанием. Они были единственным осязаемым доказательством того, что когда-то у моего сердца были крылья. Я знал иной мир, и ему невозможно подобрать название. Есть слова, подобные заклинанию, слова, похожие на благословение, однако они не передают моих чувств, они просто глупые слова. Мои чувства невозможно передать словами. Это мое, и только мое, сугубо личное и очень интимное. Единственная реальная вещь, более реальная, чем мир. Я уже горько рыдал, но все же сознавал, что я не один, и старался не слишком шуметь. Я чувствовал, как растекаюсь, буквально рассыпаюсь на части. Я пытался думать о том, как злюсь на Артура и Роуз за то, что они разлучили меня с моими письмами, уничтожили их в приступе страха, спрятали или что они там сделали с ними, однако гнев, даже ненависть казались слабыми, незначительными. Я пытался подумать о собственной беспомощности, о своей неспособности совладать с жизнью и начать все заново. Но истина состояла в том, что я не имел ни воли, ни желания начинать жизнь заново. Я страстно хотел вернуть то, что у меня уже было когда-то. Тот восторг, ту любовь. Там был мой единственный настоящий дом. Во всех прочих местах я был гостем. Это случилось слишком рано, в том не было сомнений. Все сложилось бы лучше, по крайней мере, легче, если бы мы с Джейд нашли друг друга, узнали бы, что означает наше совместное существование, будучи старше, если бы это произошло после нескольких лет проб и разочарований, а не в таком затяжном, непостижимом прыжке из детства в просветление. Это было трудно принять, и оно пугало – ведь самое важное из того, что должно было случиться со мной, то, что составляло смысл жизни, произошло, когда мне еще не было и семнадцати. Я спрашивал, где она. Я думал о тех письмах, в мусорном ли они баке, на свалке, в огне. Мои руки застыли под струей горячей воды и становились все краснее.

– Может, тебе помочь?

Это был Артур. Я не посмел взглянуть на него, я старался подавить слезы, и меня трясло от прилагаемых усилий.

– Я возьму полотенце. Ты будешь мыть, а я – вытирать, – сказал Артур.

Он стоял рядом со мной. Рубаха у него была расстегнута, и волосы на груди блестели от пота. Он кинул на меня быстрый взгляд, затем вытер одинокое блюдо на сушилке.

Я отчаянно пытался составить в уме предложение. «Похоже, я не особенно преуспел по части тарелок» – вот все, что у меня получилось. Но я не смог произнести эти слова. Слезы уже сделались моими близкими знакомыми, однако я не мог повелевать ими. Они жили собственной жизнью. Я вымыл еще одно блюдо и отдал отцу, чтобы он вытер.

– Дэвид, – произнес он.

Я помотал головой, и он умолк. В молчании я вымыл несколько тарелок, затем перемыл остальные тарелки и принялся за стаканы. Я постепенно брал себя в руки, дыхание снова сделалось ровным. Я поглядел на отца. Взгляд его затуманился, губы сжимались, пока не стали казаться белыми и прозрачными. Боже, подумал я, ощутив укол раздражения, он переживает из-за меня и хочет, чтобы я не держал его на крючке, сняв с него чувство вины.

– Я вымотался, – сказал я.

Объяснение было так себе, но оно хотя бы было правдивым.

Он кивнул, не сводя взгляда с горячего стакана в руке. Он все вертел и вертел внутри его полотенце, пока тот не хрустнул.

– Поговори со мной, Дэвид, – произнес он звенящим голосом.

Я умел избегать любопытства – даже заботы – других, умел делать это так же легко, как шулер подтасовывает карты: это было основным, элементарным, по временам я проделывал это даже тогда, когда вовсе не желал. Я наблюдал со стороны, как делаю это.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросил я.

– О чем угодно. О том, что у тебя на душе.

Я пожал плечами. Я снова был готов разрыдаться и не знал, как сдержать себя, не знал, как этого захотеть. Я бросил губку, поставил намыленный стакан на край раковины и закрыл лицо руками. Я чувствовал, как слезы текут между пальцами, теплые и маслянистые.

– Я бы так хотел помочь тебе.

– Я просто ужасно устал, – сказал я, хотя не знаю, разобрал ли он мои слова. Я уже рыдал в голос, и речь сделалась невнятной.

– Это из-за гостей? – спросил Артур. – Ты чувствовал себя странно среди этих людей? – (Я помотал головой.) – Скажи мне, Дэвид. Поговори со мной об этом. Открой свою душу. – Он подался вперед и выключил воду.

– Я влюблен, – проговорил я сквозь слезы.

– Знаю, Дэвид. – Он тронул меня за плечо. – Знаю.

Потом – и я не знаю, как это объяснить, – мне послышалось нечто такое, чего он не говорил, мне послышалось: «И я тоже».

– Что я могу для тебя сделать, Дэвид? Прошу, скажи. Что я могу для тебя сделать?

Я услышал, как в кухню вошла мать. Я ждал, что она скажет что-нибудь, однако она чувствовала себя здесь лишней и смущалась. Я развернулся к ней и посмотрел страшно покрасневшими глазами. Она отшатнулась, коснулась руками лица, глядя на меня с раскрытым ртом, одновременно смущенная и пристыженная. Я отвернулся обратно к окну. Я чувствовал, как горе светится внутри меня, становясь все глубже, неистовее, громаднее, и вдруг ужасно испугался, что не смогу вынести его. Я потер лоб, стиснул зубы, а потом внезапно, без малейшего предупреждения – в какой-то леденящий, бросающий в пот момент – мои внутренности сжались и исторгли выпитый за день джин. Рвота выплеснулась на стенки раковины и погрузилась в мыльные пузыри.

– О господи, – произнесла Роуз всего лишь с намеком на отвращение.

Отец схватил меня за локоть, чтобы поддержать, словно я собирался упасть в обморок.

– Прижми язык к нижним зубам, – сказал он поспешно.

Я услышал за спиной скрежет. Это мать выдвигала стул из-за кухонного стола.

– Сядь, – велела она тем суровым, авторитетным тоном, на который переходят некоторые, когда хотят, чтобы их слова внушали уверенность, и который никогда не внушал уверенности мне.

– Я в порядке, – произнес я сипло.