– И я теперь буду не один на свете, – говорил он себе, – и я нашел свою родню, совью себе гнездо. Недаром я копил эти цветы, картины, книги, фарфор и серебро. Она будет здесь жить; тут мы будем сидеть, читать и беседовать. Все, к чему я стремился, скоро может осуществиться в моей жизни. Теперь в сторону все эти необъяснимые вопросы; я знаю, зачем буду жить на свете… я просто любить и жить хочу. Стоит лишь припомнить пройденную дорогу – сколько забот, труда, часто унизительных положений пришлось вынести для того, чтобы сказать наконец: «Я сам, один, без всякой посторонней помощи сумел прожить и выбиться из бедности. Кому я обязан своим комфортом и довольством? откуда у меня деньги, вазы, картины, серебро и фарфор? Мне никто и ничего даром не давал; судьба меня бросила нищим и голодным, провела чрез страшную школу бедности, и вот я стал копить деньги, я люблю их, потому что люблю независимость, я сам себя должен прокормить… никто воды даром не даст напиться без того, чтобы не согнуть спины… Ненавижу я хлеб чужой, и никогда я не пожирал ничего чужого… Все, что есть у меня, заработано своими руками… Все свое. И устрою же я себе жизнь как хочу, и никто не посмеет от меня потребовать отчета, зачем я живу на свете… Не будет по-вашему – Надя придет сюда, и ей одной буду благодарен за свое счастье, весь отдамся ей, потому что люблю ее…»
Он взглянул на портрет и прошептал:
– Добрая моя, ты единственный человек, которому я дорог и близок!.. Спасибо тебе… Никогда я тебя не разлюблю, потому что давно ты мне родная… О, как я буду работать для тебя!..
Он смотрел на Надю. В увлечении ему показалось, что портрет ресницы поднял; он наклонился и поцеловал его. После поцелуя ему страстно захотелось увидеть Надю, взять ее у отца и матери и увести из дому; разгоралось и кипело сердце, и невыносимо досадно было, что все пути заказаны к любимой женщине. Он встал в волнении и спрашивал себя: да кто же запретит любить им друг друга?
Раздался звонок…
– Череванин идет! – проговорил с досадой Молотов и отошел к камину.
– Жив ли, душа моя? – сказал художник, входя к нему. – Вона!.. да ты как бык здоров, а влюблен!.. Страдать, братец, следует!.. Надя не теряет же времени – делает свое дело… Я с кухаркой сошелся, – за рубль какого хочешь амура продает…
– Что там? – спросил стремительно Молотов…
Череванин рассказал, что успел узнать…
– Скоро, значит, конец, – прибавил он, – потому что крупные сцены начинаются… Мы можем следить за ходом дела по мелочной лавочке, в прачешных и по всем кухням, потому что везде толкуют о том, что управляющий снюхался с дороговской дочкой. Словом, приличный романчик выходит.
– Ты всегда, Михаил Михайлыч, говоришь пошлости.
– Ну, вот это дело: выбраниться можешь, при сильной страсти хорошая мера. Когда я был несчастливо влюблен, мне однажды попала под руку кошка, я ей хвост надорвал, и что же? – легче стало…
– Перестань, Михаил Михайлыч, и так тошно.
– Ничего, пройдет…
– Наконец, это бессовестно с моей стороны ничего не делать, тогда как она измучилась и настрадалась…
– И все-таки тебе шевельнуться нельзя…
Молотов сложил руки и остановился перед художником…
– Вот у Кукольника в повестях, так там все какое-нибудь высокое лицо соединяет любящие сердца; но ныне таких штук не бывает… А то спасают иногда даму сердца во время пожара, нашествия иноплеменников или наводнения, – тогда она, как приз, принадлежит избавителю; и еще есть средства: крадут девиц, свертывают шею их соперникам или продают свою душу черту, – это очень практический господин; но, к сожалению, все эти меры не в правах гражданского чиновника… Ты что за птица? какой у тебя чин? Сиди-ко себе да кисни… Время само придет.
Молотов вышел из себя…
– О, проклятое положение! – сказал он, стиснув зубы.
Прошелся он по комнате…
– Нет, надо наконец решиться…
– Подождать, – подсказал Череванин…
Молотов взглянул на него сердито…
– Ты, кажется, находишь удовольствие бесить меня…
– Экой ты какой ядовитый!
Молотов окончательно вышел из себя… Он схватил шляпу и отправился к двери…
– Эй, куда ты утекаешь?
– Отстань ты от меня!
С этими словами Егор Иваныч скрылся…
– Свежим воздухом подышать захотел? Что ж, это хорошо… Помогает… А сделал бы моцион верст в пятьдесят, как рукой сняло бы… Постой же, я на тебя карикатуру напишу…
Череванин достал карандаш и бумагу. На первом плане, сверху, с распростертыми руками, красовался генерал-жених и протягивал для поцелуя губы. Подписано: «Сиволапый медведь по поднебесью летал, поросяточек щипал». Потом изобразил Дорогова, в поджаром виде, с подписью: «Говори, чего хочешь, пирога или хлеба?» и ответ Дорогова: «Мне все одно, давай хоть пирога». Под супругой Дорогова стоял текст: «Тптпрунды, баба! тптпрунды, дед! хватилися, хлеба нет; стала баба деда мять, деду где же хлеба взять?», Молотов с сонными глазами и разинутым ртом; Надя плачущая; под ними: «Терпения имате потребу». Дальше сам Череванин шел под руку с дамой; внизу написано: «Моя любовь отвечает: „Ах, Михаил Михайлыч, никак нельзя“…» Серию карикатур заключал Касимов-отец, со словами к изображенным лицам: «Милостивые государи, кто от любви чахнет, а мы от геморроя!» Карандаш его разыгрался, и он, увлекшись карикатурами, тешился по крайней мере часа три… Между тем Михаил Михайлыч и не подозревал, что Молотов на скандал решился. Он отправился к Подтяжину с намерением просить его отказаться от Надежды Игнатьевны, а если не согласится добровольно, то напугать его и принудить насильно. У него начали рождаться довольно оригинальные логические построения.
«Чего тут ждать? – думал он, торопясь к Подтяжину. – Надо действовать… Как?.. А как они действуют… Что за благодушие, что за щепетильная разборчивость в средствах?.. Против насилия нечего церемониться и бояться поднять палку… Все средства, употребляемые врагом, позволительны и против него… Это не иезуитство, а обыкновенное житейское дело, естественная защита… Что ж я предприму?.. А что бог на душу положит!.. Объясню, в чем дело, и сначала буду просить отказаться от Нади; если же он не согласится, я не задумаюсь схватить его за горло и насильно вырвать отказ. Чем это не принцип: не желай другому, чего себе не желаешь, и значит, если ты делаешь гадость, то и тебе, нисколько не стесняясь, могут нагадить? Тут не цель оправдывает средства, а только люди борются равным орудием; это вполне законное и необходимое дело, иначе всегда и ото всех будешь обижен! Тяжело наконец стало! Чего еще ждать? Того, что ли, когда у Нади, измучивши ее, вырвут согласие и обвенчают с нелюбимым человеком?»
С этими мыслями он входил к Подтяжину. Когда Молотова приняли и он отрекомендовался генералу, генерал спросил:
– По службе?
– Нет, по личному делу.
– А, так прошу садиться.
Молотов сел…
– Что скажете? – спросил Подтяжин.
Молотов приступил к делу прямо, без обиняков:
– Вы желаете жениться, ваше превосходительство?
– А вам что за дело?
– Ваша невеста Надежда Игнатьевна Дорогова?
– Что за допрос, я не понимаю?
– Ваша невеста любит другого…
– Что?
– Она не хочет быть вашей женою…
– Вы нелепости говорите – у меня есть письмо от ее отца.
– Но дочь не согласна, ее принудили…
– Принудили? Откуда же вы это узнали? Где доказательства?
Генерал нахмурил брови. По телу Молотова пробежала от досады нервная дрожь.
– Я знаю того человека, которого она любит…
– Кто ж это?
– Я сам, – ответил резко Молотов…
– Вы не кричите и не горячитесь, а говорите толком…
– Она моя невеста, – ответил Егор Иваныч.
– Кто ж после этого моя невеста?
– А я почем знаю?
– Но у меня есть письмо ее отца…
– Я вам и говорю, что отец принуждает ее идти за вас насильно. Разве вы желаете, чтобы ваша будущая жена любила кого-нибудь другого, а вас ненавидела?
– Нет, не желаю; но расскажите же наконец, что там такое случилось?
