– Ах, Михаил Михайлыч, что Молотов?..
– Да не волнуйтесь. Все пустяки, Надежда Игнатьевна…
– Как это все случилось?
– Очень просто. Послушайте, Егор Иваныч просит вас доверяться мне во всем… Я вас не выдам… Верите?
– Верю, верю…
– Так вы и объясните, что с вами было. Я передам Молотову; а вам расскажу, что было с ним.
Надя согласилась и рассказала Череванину. Она рада была отвести душу.
– Ваш папаша – порядочный гусь: и не сказал ничего… А ведь весь секрет в том, что он виделся с Егором Иванычем.
– Когда?
– В тот же самый день. Егор Иваныч встретил вашего папашу, пригласил к себе и сделал декларацию… Игнат Васильич объявил, что есть у вас жених и что вы дали свое согласие…
– Что же Егор Иваныч?
– Разумеется, не поверил… Он просил позволения повидаться с вами; папа отвечал, что нога Молотова не будет в его квартире. Егор Иваныч два раза стучался у ваших дверей, и каждый раз ему отвечали: «Принимать не велено».
– Что же делать теперь?
– Ничего не надо делать. Эх, – сказал Череванин, махнув рукой и впадая в свой тон, – и это браки устраиваются!.. Во всем ложь, пустые слова, веселенькие пейзажики! Ведь в браке необходимо взаимное согласие и любовь. А что же мы видим в огромнейшем большинстве тех людей, которые называются «муж» или «жена»? Над ними состоялось одно лишь благословение священника, а любви и в помине нет; одних родители принудили, других соблазнили деньги… третьи женились для хозяйства, четвертые – сдуру. И это брак!
– О чем вы мне говорите?.. Разве я хочу идти за Подтяжина? Что мне делать, что делать?
– Если вы убеждены, что подло идти за Подтяжина, то и не идите за него… Вас папаша назвал безнравственною, так ли? А сам на какое дело вас толкает? Так вы и не обращайте на него внимания, не слушайте своих родителей… Вам-то что за дело? Сидите себе спокойно в комнате и ждите, что будет… Что они с вами сделают? Кормить, что ли, не будут? Страшного ничего не случится; выйдет, как и во всем, пошлость, над которой вы сами посмеетесь. Какая тут трагедия? Событий-то даже мало будет. В трагедиях участвуют боги, цари и герои, а вы – чиновник и чиновница; потому и роман ваш будет мирный, без классических принадлежностей, без яду, бешеной борьбы, проклятий и дуэлей… Ваше положение уже таково, что ничего грандиозного не должно случиться… В монастырь вы не пойдете, из окна не броситесь, к Молотову не убежите и не обвенчаетесь с ним тайно, – все это принадлежности высоких драм… У вас выйдет простенький роман с веселенькими пейзажиками вместо трагических событий. Зачем же худеть?.. Не надо… Теперь возьмите положение Молотова, – то же самое, что и ваше… классического тоже ничего не предстоит!.. Ему даже делать-то нечего. Вся эта пошлая туча мимо его пройдет, она будет носиться над вашей головой… Егор Иваныч может только просить и убеждать папа́ и мама́, вести с вами переписку, действовать через меня, бесноваться дома сколько душе угодно, перебирать все средства, какие употребляются людьми при связи, разорванной благочестивыми родителями, и видеть, что они неприложимы в его положении. Нечто потешное выходит. У вас не будет свидания до самого благословения родительского, которое утверждает домы чад. Словом, романчик выходит оригинальный, кругленький, в котором все вперед можно предвидеть. Главное дело, стойте себе упорно на своем; что бы вам ни говорили, как бы ни убеждали, хоть бы плакали или бранились хуже, чем до сих пор, а вы все пропускайте мимо ушей, как будто и не вам говорят. Положим, каждый день вам придется выслушивать отца или мать часа три; вы прослушайте их; пройдут три часа, и вы опять сюда, в свою комнатку. Слышали вы поговорку: «Как к стене горох»? – в этой поговорке весь смысл вашей борьбы, которая вам предстоит.
– Но чем же все это кончится?
– А сейчас я расскажу последнюю главу вашего романа. Генерала вы не бойтесь: не с пушками же придет брать вас… он статский, а не военный. Носу своего он сюда до тех пор не покажет, пока вы не дадите своего согласия; папа не допустит его, скажет, что вы больны, либо что-нибудь другое выдумает, – он боится, что вы укажете непрошеному жениху двери… Вот родители и будут тянуть дело, мучить вас, вымогать согласие. Согласия вы не дадите. Наконец генерал рассердится и потребует решительного слова. Что папаша будет отвечать? Дочь не согласна… Тогда, делать нечего, позовут Молотова и благословят вас на брачную жизнь… Вот и вся программа трагедии… Все пустяки в сравнении с вечностью, Надежда Игнатьевна…
– Скажите же Егору Иванычу, что я буду ему верна, как бы мне тяжело ни было…
– Да вы не худейте, Надежда Игнатьевна.
– Боже мой, как все это пошло, грязно, низко! – проговорила Надя с отвращением…
– Что ж тут удивительного? Так тому и следует быть…
Надя наклонила голову и задумалась…
– Вот что, Надежда Игнатьевна, – сказал Череванин, – мне надо иметь предлог бывать у вас. Для этого я начну ваш портрет…
– Хорошо…
Череванин ушел в зал. У Нади после речей Михаила Михайлыча пропали страх и отчаяние; но их место заступила скука и апатия. Лениво пробиралась игла по краю платка; голова рассеянна. «Скоро ли все это кончится?» – думала она. Очень хотелось Наде увидеть Егора Иваныча, который был всегда их вечерним посетителем, к которому она привыкла и которого так полюбила… Она не знала, куда деться от тоски, когда представляла себе, что, быть может, еще целый месяц пошлой скуки и томления впереди…
Череванин, возвращаясь домой, бормотал себе под нос: «Вот оно, любовь осветила и взволновала наконец это болотце… романчик начинается с веселенькими препятствиями… Право, препотешно жить на свете!.. Но что, если благочестивый родитель вздумает припугнуть ее проклятием и лишением вечного блаженства, – устоит ли Надежда Игнатьевна? Против воли отца и матери редко кто устоит. Сколько бы проклятий рассыпалось у нас на Руси, когда бы все захотели выходить замуж по своему выбору. Отчего это не запретят проклинать детей своих – запрещено же их убивать?.. Запретят!.. еще пустое слово: запрет ни к чему не ведет. О, будьте же вы прокляты сами, проклинающие детей своих! Нет, я не допущу Надю испугаться даже и проклятия. Я им всем нагажу!.. из любви к искусству нагажу!.. А, ей-богу, весело жить на свете!»
Через три дня, которые прошли по той программе, которую начертил Череванин, настал праздник Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи. Надя была именинница. На Руси празднование именин вытекает ныне совершенно не из религиозных причин. Едят, пьют, сплетничают и танцуют не во имя патронального святого, а потому что случай такой вышел. Приходят гости, поздравляют с ангелом, а сами и не думают об ангеле. Обычай справлять именины многими оставлен, – напрасно: отчего под предлогом «ангела» хоть раз в год не покормить родню и знакомых? Дороговы держались этого православного обычая: обряд именин совершался у них с особенным торжеством. На стенах зажжены канделябры, сняты чехлы с мебели, постланы парадные ковры по полу. Шелк, бархат, тончайшее сукно на гостях; дети в праздничных рубашках, дорогих сюртучках и курточках, которые надеваются всего раз десять в год. Таинственный и степенный шум платьев, светлые лица, общая предупредительность и утонченная, несколько деланая деликатность – все это дает торжественный тон именинному дню и заставляет искать какого-то особенного смысла, которого, может быть, и нет на деле. Надя принимала поздравления; люди в летах желали ей хорошего жениха, молодые – просто счастья. Она ходила по зале под руку то с одной, то с другой девицами-родственницами и так смотрела печально, точно просила пощады… В сердце ее разрушена была вера в своих, потерян смысл окружающей жизни, и постигла она слово: «пошлость»…
Гостей было человек сорок. Череванин, на этот раз во фраке и отличном белье, стоял подле играющих и дожидал случая переговорить с Надей. Он интересовался не игрой, а игроками, злобно размышляя о них: «Ведь это не простые игроки, это – артисты. Я знаю вас вдоль и поперек!.. К рефетам, табелькам, мелкам и разным мусам они чувствуют родственное расположение. Играют они не столько для выигрыша, сколько из любви к искусству; у всякого своя система игры, свой стиль, предания и предрассудки; у них образовался свой язык: известны всему крещеному миру „пикендрясы“, „не с чего, так с бубен“, „без шпаги“, рефет они называют „рефетцем“, бубны „бубешками“, разыгрывают „сотенку“, пишут „ремизцы“, а не то дерганут „всепетое скуалико“, десять бескозырных вносят в календарь на том же листе, где можно встретить: „Надо помянуть раба божия Ивана“, пульку не доигрывают, а „доколачивают“… Какие рожи солидные!.. А, вот и засмеялись!»
