– Разве это мелочи? – спросила Надя.
– А то что же? Представьте себе героя, который говорит: «Не хочу места, дайте мне его по заслугам, а не по протекции». Благородно, а смешно!.. А главное дело в том, что Молотов придирался, потому что служить не хотелось ему, – значит, благородство-то является на втором плане.
– Вы все умеете представить в мрачном виде…
– Такова уже моя профессия!.. Я…
– Продолжайте, – перебила Надя, видя, что Череванин хочет распространяться о своей профессии…
– Ну-с, – начал Череванин. – Молотов получил место. Приятель ввел его в свой кружок; мало-помалу он стал привыкать, всматриваться в службу и окружающую жизнь; время тянулось довольно вяло и скучно, как тому и следует быть… Но вот Андрей объявил Молотову, что он вместе с ним назначен на следствие. Дело было серьезное: об убийстве женою мужа. Егор Иваныч стрепенулся: во-первых, он никогда не видал убийц; во-вторых, служба вдруг представилась ему непосягаемо высоким и священным долгом – в его руках были суд и правда! Но с первого же шагу начался разлад. Не в его натуре было вести такие дела хладнокровно, не горячась, безучастно. Товарищ смело и бодро ходит, а он как будто на него похож, но уже кралось что-то зловещее в сердце его. Скоро Молотов увидел преступницу. Это была женщина бледная, исхудалая, трепещущая… Ей уже было внушено, что она… Эх, Надежда Игнатьевна, женщинам много говорить нельзя! – вдруг перервал Череванин…
– Отчего же?
– Неприлично…
Надя не отвечала.
– Хорошо ли сказать: преступнице уже внушено было, что она не избежит… плетей!
Надя вздрогнула и покраснела…
– Молотов застал преступницу в минуту яростного увлечения, когда она ругалась, страшно клялась, выла от злости и на том свете грозила мужу. Егор Иваныч сначала остановился в ужасе, потом ему жалко стало, наконец, на глазах доброго парня показались слезы. Сердце его было молодо, зелено, горячо и впечатлительно… Понятно, он не мог остаться бесчувственным камнем, видя в лице женщины весь ужас грядущих плетей… Молотов взял женщину за руку… Она заметила его сожаление, затряслась, заплакала; одичалость и отчаяние сменились страхом и смирением. «Барин, научи ты меня богу молиться!» – сказала она. Вот этого-то он и не умел сделать. Он только отвернулся в сторону. Когда преступница успокоилась немного, Молотов обласкал ее, утешал и уговаривал ее, как мог… Она сделалась доверчива и рассказала о своих несчастиях. Видите ли… (Череванин остановился, затрудняясь почему-то вести рассказ…)
– Говорите же, – заметила нетерпеливо Надя…
– Я, пожалуй, скажу! – отвечал он цинически. – Барин, которого она любила, отдал ее насильно замуж за своего крестьянина.
Надя опустила глаза; но она слушала с напряженным вниманием, – и странно: ей не столько хотелось узнать, что будет с преступницей, сколько то, что будет делать Егор Иваныч.
– Мужик ненавидел свою жену, бил ее, тиранил, унижал всеми мерами, публично попрекал ее, а она, дура, в ногах у него валялась и просила прощения… В чем?.. Скоро у них родился сын; муж и его стал ненавидеть… Жена все терпела… Наконец, по жалобе мужа, ее высекли однажды… С той минуты стало твориться с ней недоброе; муж стал невыносим для нее… Одним словом, она убила мужа своего топором, а сама убежала в лес, где и нашли ее в полупомешанном состоянии. Рассказ свой женщина кончила истерическими рыданиями и просьбой – отдать ей сына…
– Что же Молотов? – спросила Надя.
– Плакал, – отвечал насмешливо художник.
– Что ж тут смешного? – спросила Надя.
– Сейчас скажу… Егор Иваныч, оставив женщину, как от хмеля качался. Товарищ встретил его бодрый, веселый, точно живой водой спрыснутый… Под его руками кипело следствие, и он факт за фактом выводил на свежую воду. Молотов был бледен… «Что с тобой?» – спросил Андрей. Молотов отвечал: «Неужели она погибнет?» – «Кто?» – «Преступница», – и Егор Иваныч рассказал свою встречу с ней. Он с ужасом вспомнил ее обиды, клятвы и рыдания. Товарищ радовался, что будет обстоятельное следствие, а Молотов жалобно повторял: «Она так много страдала, за что же еще будет страдать?» Вот и вышло смешно, потому что он не нашелся, что́ отвечать на такие слова приятеля: «Она должна быть наказана за убийство. Многие страдают больше ее, а не берутся за топор и ищут законного пути. Все эти чувствования, друг мой, общемировые идеи не имеют никакого юридического смысла. Можешь стихи писать на эту тему, повесть. Я думал, ты мне помогаешь, а ты только путаешь дело! В службе ничего нет поэтического; служба – труд тяжелый. Стоит только пуститься в психологию, у нас всю губернию ограбят. Да и что я могу сделать? Мы – исполнители закона и должны быть бесстрастны!» Весь юридический факультет выскочил из головы доброго парня. На глазах его шло деятельно следствие: место преступления освидетельствовано, орудие кровавое при деле, раны убитого осмотрены, смерены, сосчитаны, определены и записаны, отобраны все показания. Молотов лишь об одном заботился – сколько-нибудь успокоить страдалицу и облегчить ее положение. Он хлопотал, чтобы принесли к ней сына, он просил приставленных к женщине сторожей – обращаться с ней как можно ласковее и предупредительнее.
– Какой он добрый, – проговорила Надя тихо.
– Да; но он заботился не об обществе, которое страдает от убийцы, а о самой убийце, которая вредила обществу. Ему жалко стало… При его характере и в его летах не следовало брать на себя такие обязанности. Он оправдывался тем, что не готовил себя к такому роду занятий, призвания не чувствовал, а призвание, по его словам, все одно что любовь, – оно, видите ли, при всех противоречиях и сомнениях, ведет к практической цели, при нем в самом разладе бывает гармония. Пустяки!.. диалектические фокусы! Призвания, как и любви, нет на свете… К чему вы, например, призваны? к чему все люди призваны?.. Разумеется, не следовало идти в чиновники. Ему надо было остаться простым зрителем, вот как все бабы и мужики, которые, увидев трепещущую преступницу, утирали слезы кулаками и вздыхали; ему следовало вмешаться в толпу и плакать.
– Я не понимаю, на что вы негодуете, Михаил Михайлыч.
– Я уважаю его, Надежда Игнатьевна: он добрый мужик…
– Какие выражения!
– Ну, мужичок, что ли… Этак ласковее…
– Вы никого не любите…
– Никого, Надежда Игнатьевна…
– Что же дальше? – спросила Надя с досадой.
– Наш век – дивный век, – отвечал Череванин. – Ныне все заедены: кто рефлексией, кто средой, я, например, кладбищенством… (Надя поморщилась при этом слове…) кто чем; не только умные, все дураки заедены; прежде вы встречали просто болвана, а теперь болван с рефлексией.
– Перестаньте браниться!
– Молотов не дурак, но он должен быть заеденным по духу нашего века… Дамы не страдают этой болезнью, – она мужская. Но послушайте, что его заело.
– Все же не то, что вас…
– Нет, не кладбищенство. Этот случай определил направление Молотова. Он первый раз встретил преступницу, которая, в существе дела, была женщина честная, преступление совершила она по внешним, не в ее натуре лежащим условиям. Это дало толчок для дальнейшего его развития. Он все начал объяснять внешними условиями; всякого негодяя ему стало жалко. Они казались ему несчастными, больными либо помешанными. Молотов и до сих пор сохранил свое добродушие, будучи уверен, что во всяком человеке есть добрые начала. Он кого угодно оправдает, как я кого угодно опровергну. Ему нужно быть адвокатом, защитником, а не карателем. Чего он искал? Тайну жизни разрешить хотел? Словом, не жил, а философствовал… Вот и напустил он на себя блажь.
– Я еще не вижу никакой блажи, – заметила Надя…
– Потому что главного еще и не знаете. Бывало, он выйдет на реку и всматривается в волжскую деятельность. На берегу огромными толпами бегают дети, оборванные, грязные, с непокрытыми головами, босоногие; в бедности и без смыслу зачиналась их жизнь. Он стоит и думает: «Вот новое поколение безграмотного люду, сколько из них будет воров, людей, не имеющих нравственности!» Пусть бы он развлекался только такими мыслями, а то они тревожили его. Он в то время говорил, что желал бы снять крыши со всех домов и заглянуть в эти тысячи жизней. Ко всему этому поднялись со дна души все так называемые коренные вопросы. Бог, душа, грех, смерть – все это ломало его голову и коробило. Ему хотелось и в свою и в чужую жизнь заглянуть до самой глубины, до последних основ ее. Он думал, что учился мало, и начал просиживать ночи над книгами. Но все это показывает только то, что он был мальчик способный, хотел проверить все своей головой и жизнью, то есть он развивался, что неизбежно в молодые годы. Важно то, до чего он додумался.
