В то время мы – малая группа депутатов Моссовета и ближайших друзей – устроили в созданном нами же Общественном центре (убогие помещения в переулках близ Тверской, 13) нечто вроде штаба. Все партийные группки знали, что сюда можно прийти и получить информацию. Так и получилось: партийные гонцы, ранее толкавшиеся здесь в изобилии, теперь с горящими глазами убегали куда-то в пространство. И все же несколько человек остались, не соблазнившись опереточным статусом «баррикадника», и работали, собирая и распространяя информацию. Сведения о действиях «путчистов» и противостоящих им силах в республиках и областях в Белый Дом и Моссовет прорывались с трудом, и Общественный центр образовывал альтернативный канал информации. Передавались сообщения об Указах Ельцина и обстановке в Москве, зачитывались в телефонную трубку документы. Поскольку мы, тогда еще очень молодые люди, думали, что все происходящее надо воспринимать всерьез, то наша работа предусматривала также организацию с 22 августа всемосковской забастовки. Правда, главными противниками этой идеи стали «поповско-лужковские» кадры. Они-то точно знали, что никакого сопротивления «перевороту» создавать не нужно, потому что никакого переворота просто не существует.
Сцена была переполнена декорациями и героическими персонажами.
Утренняя картина массового народного гулянья вдоль баррикад перед Белым Домом с фотографиями на память около танков на фоне голубого неба говорила: совершеннейший спектакль! Но, очевидно, это было видно только со стороны. Участники массовки фальши не замечали, они наслаждались призраком свободы!
С 12.00 здесь начался непрекращающийся многочасовой митинг. Большой праздник требовал большого шума. Снова выступил Ельцин, потом появился вернувшийся из дальних мест отдыха Гавриил Попов. Позднее раскалившийся микрофон радио российского парламента плотно занял Сергей Станкевич. Он же первым объявил, что в ближайшее время может быть предпринята попытка штурма Белого Дома.
Станкевич умел в нужный момент оказаться в нужном месте при микрофоне и информации. Во время путча 1991 года он стал глоткой сопротивления ГКЧП. Победа была добыта горлом: у ГКЧП не было ни слов, ни дел, а у ельцинистов было много словоохотливых сторонников. Вся информация на пространство вокруг Дома Советов транслировалась узнаваемым голосом, Станкевич через усилители проникал в души защитников Белого Дома. Любая поступавшая информация и дезинформация принималась сначала с голоса Станкевича.
Человек работал в поте лица, понимая, что такой возможности для набора политического веса у него больше может не быть. Станкевич просчитался: не подкрепил недолговечную любовь толпы солидным административным весом. Но он не справился и с управлением толпой. Когда Боровой со своими брокерами, отмечая провал августовского «путча», принял решение снести памятник Дзержинскому на Лубянской площади, Станкевич пытался остановить толпу. Он кричал, что «железный Феликс» может свалиться и пробить своды метро. В его распоряжении были мощные динамики, но толпа не хотела слушать своего вчерашнего кумира. Под покровом ночи обстановку разрядили те, кто действительно выиграл в августе: «железного Феликса» демонтировали с помощью мощной строительной техники номенклатурные хозяйственники – на тот момент криминально-мафиозные, а всего через несколько месяцев – олигархические круги.
Станкевич назвал «хунвейбинских специалистов по сносу памятников» случайными людьми (телебеседа 27.08.91). Но случайным в этом спектакле оказался все-таки сам Станкевич, получивший от Ельцина за свои микрофонные страдания лишь пост советника. И выше этого невнятного статуса он уже никогда не поднимался.
Телеведущий (кто-то из легких фигур номенклатуры) в передаче об августовских событиях заискивающе напомнил, что 20 августа господин Станкевич лучился уверенностью в победе. И Станкевич разыграл предложенную комбинацию, кокетливо отрицая такой примитивный образ. За внешней уверенностью, как оказалось, скрывался глубоко переживающий человек. Он, как выяснялось на глазах телезрителей, был уверен в установлении полувоенного режима на 5–7 лет. То есть принял спектакль всерьез. Зрители жаждали на политической сцене именно таких героев, и им было неинтересно, что творится за кулисами. А для Станкевича закулисная игра оказалась, в конечном счете, слишком сложной.
К вечеру 20 августа Ельцин, поговорив по телефону с президентом США Дж. Бушем и премьером Великобритании Мейджором, стал звонить председателю ВС СССР А. Лукьянову (через двое суток тот будет объявлен «главным идеологом переворота»). Лукьянов, сославшись на министра обороны Язова и шефа КГБ Крючкова, сказал, что ни о каких планах штурма Белого Дома ему неизвестно. Тут же с Ельциным связался и глава ГКЧП Г. Янаев, заявивший, что ему тоже неизвестно о каких-либо планах штурма и что он готов отменить такой приказ, если он где-либо существует. Все эти переговоры тогда никому известны не были, и ГКЧП клеймили с невероятным усердием, ожидая штурма, многократно обещанного Станкевичем.
Совсем уж погружаясь в бред, информационные агентства сообщили, что руководящий «обороной» Белого Дома генерал-полковник К. Кобец направил невесть откуда взявшегося «верховноглавнокомандующего казачьими силами России» в конный полк киностудии «Мосфильм» для получения лошадей и оружия, «необходимых казакам для защиты Президента России».
Информационная истерия нарастала. Всюду искали танки. А между тем, начался вывод войск из столицы. Мне довелось в ночь с 20 на 21 августа пройти маршрутом от Моссовета до Белого Дома. Я опасался, что нарвусь на патрули и буду арестован. Проходя по безлюдным улицам, я заглядывал за угол на каждом повороте. И с изумлением обнаруживал, что на улицах нет никого: подступы к Белому Дому были совершенно свободны. Жертвенная толпа мокла перед зданием парламента под обильным дождем совершенно впустую. За нарушение комендантского часа никого не преследовали, Москва мирно смотрела августовские сны, а военные контингенты тихо покидали столицу.
Ожидая штурма, защитники парламента выстроились вокруг здания плотными рядами и наладили жесткую пропускную систему. По радио голосом Станкевича транслировались сообщения – одно страшнее другого. Люди изматывали себя в крайне взвинченном состоянии, считая, что совершают подвиг и в любой момент могут погибнуть. Я смотрел на этих стоящих «живым кольцом» людей, недоумевая: зачем все это? Если оборонять парламент, то зачем же превращаться в пушечное мясо? Если не от кого оборонять, зачем тут мокнуть?
Я обошел все эти «живые баррикады», все время предъявляя удостоверение депутата Моссовета. На меня смотрели с недоверием, но запретить проход не решались. Однако меня все-таки настойчиво пригласили к какому-то человеку в военной форме, который стоял на каком-то ящике и озирал людей вокруг с видом Наполеона. Изучив мое удостоверение, он не нашел в нем ничего подозрительного, но подозрения насчет меня у него, видимо, остались. Тем не менее, повода для каких-то распоряжений на мой счет у него не было, и я был отпущен свободно бродить среди странных композиций из человеческого материала.
Увидев у парламента только коллективный психоз, я отправился обратно в Моссовет. По пустынным улицам, уже никого не боясь и в полной уверенности, что народ просто обдурили.
В Моссовете в тот день энергично заработал штаб по чрезвычайному положению, собиравший сведения о перемещениях военной техники по городу и занимавший значительную группу депутатов разговорами на эту тему. Три человека беспрерывно отвечали на телефонные звонки, пытались связываться то с Белым Домом, то с командующим Московским военным округом, то с военным комендантом. Еще человек тридцать напряженно слушали радио, обсуждали слухи, переполнявшие эфир, и анализировали прогнозы, переполнявшие головы. Организовывать полезную деятельность было некому, и немногочисленные депутаты просто ждали появления вооруженных людей, безотчетно желая пострадать и прославить себя участием в сопротивлении.
