Одним словом, теперь перед началом сезона дождей, когда жить кочевникам, не желавшим резать свой отощавший скот, становилось особенно голодно, они гнали его в район Голубого озера, травы вокруг которого все ещё оставались зелеными. Здесь они производили взаимовыгодный обмен с озерниками, кукусатами и другими оседлыми племенами, все чаще называвшими себя обитателями Великой Империи. Примеру ранталуков последовали сакхи, айоги, ихорачи и мемфи, вынужденные в конце концов признать, что изготовленные в Мванааке ножи и наконечники копий острее и прочнее тех, которые делали они сами. Привозные посуда, ткани и украшения тоже превосходили качеством все то, что выходило из рук работящих женщин, которые, кстати сказать, все охотнее выдавали, как видно было из услышанного Эврихом только что разговора, своих дочерей замуж за озерииков. Те, будучи отступниками, не считали для себя зазорным работать не покладая рук, в то время как истинные воины-ранталуки не унижались даже до пастьбы скота – занятия пристойного для детей и подростков, но никак не для славных воителей.

– Тошно смотреть на мужиков, готовых, сутками прыгая на одной ножке, «вытрясать из себя дух детства», – презрительно оттопыривая губу, промолвил Мамал. – Единственное, что они умеют, – красть друг у друга скот, почитая это великим подвигом. Да вот в кости ещё играть наловчились. Воровской, право же, воровской народ! Никчемушный, бездельный, верно тебе говорю.

– Зато не пьют, в отличие от некоторых, – подзадорил Мамала сидящий по левую от него руку озерник. – Хоть в этом-то ты им отказать не можешь?

Вопрос был явно с подковыркой, поскольку сам озерник прихлебывал из чаши сорговое пиво с тем же удовольствием, что и Эврих, а Мамал употреблял нечто более крепкое, изготовленное из того же сорго и называемое «шим-шим».

– Э, друг мой, ежели бы ты считал это достоинством, так и сам бы воздерживался от пива, – отмахнулся от подначки Мамал и, заметив, что аррант внимательно прислушивается к разговору, спросил: – Ну а ты, чужеземец? Что скажешь ты о мужчинах, которые не смеют заводить семью до сорока лет, а живут все вместе в своем мужском доме? Они могут развратничать с любой женщиной, готовой пошире раскинуть ноги, но рожденные от них дети будут считаться незаконными, а допустившего сие «непотребство» ждет вечный позор. Про таких ранталуки говорят, будто те «не научились быть мужчинами» и должны пожизненно оставаться воинами без права стать «младшими старейшинами», завести настоящую жену и законных детей.

– Вероятно, когда-то в этих установлениях имелся смысл. Хотя мне они кажутся несколько противоестественными, – осторожно ответил Эврих.

– Во! Мои слова! Только я говорю – чудовищными! Ну скажи, есть ли у нас в империи хоть один закон или обычай, столь же глупый и отвратительный? – вопросил Мамал, безусловно уверенный в том, что светлокожий не рискнет ответить утвердительно.

Эврих замешкался, прикидывая, как бы перевести разговор в иное, более спокойное русло, поскольку разошедшийся детина явно настроен был почесать об кого-то свои внушительные кулаки.

– Обычаев и законов таких в империи сколько угодно, – неожиданно встрял в разговор Тартунг. – Взять хотя бы рабство. В моем родном племени никогда не было рабов.

– Вай-ваг! Это ещё что за недоросток? – Мамал уставился на парня так, словно впервые увидел. – Тебя-то кто о чем спрашивал? И что это за племя, где нет рабов? Тоже небось какие-нибудь грязные скотоводы?

– И этот, видать, «дикарь»! – коротко хохотнул озерник, обидевшийся на Мамала за столь откровенное поношение обычаев ранталуков – хоть и дальних, но все же родичей.

– Ясное дело – дикарь, – не пожелал заметить насмешки Мамал и вновь обратился к Эвриху: – Ты-то сам какого роду-племени будешь?

– Аррант, – кратко ответил Эврих, чувствуя, что пора покидать трактир, и легонько толкая Тартунга локтем в бок, дабы тот не лез на рожон.

– А-а-а… – уважительно протянул Мамал и обернулся к Тартунгу. – Но в Аррантиаде, как я слыхал, тоже есть рабы?

– Может, есть, а может, нет. Во всяком случае, единственный знакомый мне аррант освободил меня от рабства сразу же после того, как выкупил и вылечил! – задиристо бросил парень, не обращая внимания на подаваемые ему Эврихом знаки.

– Н-да… Я бы тоже такого раба освободил и гнал с глаз долой, – задумчиво промолвил товарищ Мамала.

– Это чтобы Нтхай да со своим добром расстался? В такое с трудом верится. А ты что, и впрямь купил его, дабы освободить? – осведомился у Эвриха озерник. – Добренький такой или чоги девать некуда? – Он выразительно скосил глаза на Душегубов перстень с громадным изумрудом, красовавшийся на безымянном пальце арранта.

– Как тебе сказать… – замялся Эврих. – Я, видишь ли, думал тихого, скромного слугу куплю, а вместо этого… – Он выразительно развел руками и под понимающие смешки начал подниматься с циновки.

– Неужто сразу не распознал, что за товар берешь? – ухмыльнулся Нтхай.

– Юноша этот тогда помалкивал, вот я видом его скромным и купился, – ответствовал Эврих и, кивком распрощавшись с сотрапезниками, направился к выходу из трактира.

Тартунг, раздумав обижаться, громко фыркнув, последовал за аррантом.

– Постой-ка, любезнейший, – вскочивший из-за стола озерник устремился следом за Эврихом. – Добр ты, богат или грехи свои богоугодными делами замаливаешь, не ведаю, однако ж выслушай меня.

– Слушаю, – нехотя ответил аррант, испытывая острое сожаление по поводу того, что не ушел из-за стола раньше. – Но должен тебя предупредить, что в настоящее время все мое богатство заключено в привлекшем твое внимание перстне, и если ты желаешь предложить мне какую-то сделку, то я заранее вынужден от неё отказаться.

– Нет, ты погоди, ты прежде выслушай меня. Сделкой тут и не пахнет. Речь идет о спасении человеческой жизни. А ежели точнее – жизни раба. То есть рабыни, – выпалил озерник, придерживая арранта за край плаща, словно боясь, что тот вот-вот исчезнет. – Взгляни-ка – вон там сидит ранталук – Зепеком его кличут. Так вот он привел сюда девку в ошейнике с самоцветами. Ей-то цена – связка чогов, но ошейник и впрямь хорош. Зепек же, не сумев её продать, торжественно поклялся, что, ежели к концу дня несчастную эту у него не купят, он отрежет ей голову, дабы снять ошейник.

– Что за чушь! – возмутился Эврих. – Кто мешает ему снять с неё ошейник самому или к кузнецу свести? И при чем тут я?

– Ошейник так плотно на шее сидит, что ни один кузнец расклепать его не берется. А ежели ты девку не купишь, Зепек ей точно голову отрежет. Он, видишь ли, игрок страстный, а ставить на кон ему нынче нечего.

– Вай-ваг! Только рабыни нам для полноты счастья и не хватает! – проворчал Тартунг и потянул Эвриха к выходу из трактира.

– Ты же говорил, что тебе не нравится рабство! – с упреком обернулся к нему озерник. – Так, может, взглянешь на девку? Ей у ранталуков и без того туго пришлось, они ведь рабов не имеют и обращались с ней хуже, чем с тварью бессловесной, – вновь обратился он к арранту. – Ну а не купишь, авось совет дашь, как бедолагу от ошейника избавить?

– И не подумаю! – раздраженно отозвался Эврих, злясь на Мамала, озерника, Тартунга и себя самого за то, что опять оказался в дурацком положении. Стоило ли столько времени возиться с умирающим айогом, чтобы потом позволить какому-то дурню отрезать едва ли не на его глазах голову ни в чем не повинной и совершенно здоровой рабыне? – Ладно, веди, посмотрим, что там за ошейник.

– Опять тебя на приключения потянуло! Брось ты это дело, пора в шатер возвращаться! – попытался остановить его Тартунг, но аррант лишь упрямо тряхнул курчавой головой и двинулся за озерником вглубь трактира, туда, где с азартными выкриками метали на низкий столик кости ранталуки, обитатели Озерной крепости и несколько Газахларовых воинов.

– Эй, Зепек, где твоя девка? – окликнул спутник Эвриха высокого, разукрашенного красной охрой мужчину в бирюзовом плаще – неизменной принадлежности всех воинов-ранталуков.