Ей удалось добиться от хирургов только одного обещания: они предупредят ее об операции всего лишь за четыре часа до процедуры. Ей казалось, что так будет легче найти силы, чтобы «встретить надвигающийся удар». Три недели спустя утром, когда она еще лежала в постели, ей сообщили, что хирурги будут у нее в десять часов. Бёрни настояла на том, чтобы операцию перенесли на вторую половину дня, чтобы у нее было время к ней подготовиться, так как операция должна была состояться в ее собственном доме. Она вспоминала:
Я направилась в салон и увидела, что там все готовят для операции. Я ушла, но вскоре вернулась: зачем прятать от себя самой то, что я скоро увижу? И все же от вида огромного количества повязок, компрессов, губок, корпии меня слегка затошнило. Я ходила взад и вперед, пока не успокоилась и постепенно не превратилась в совершенную дурочку, вялую, без чувств или сознания. И в таком состоянии я пребывала до той поры, пока часы не пробили три. Тогда неожиданно вернулось напряжение. Я взяла перо, чтобы написать несколько слов М. д’А. и еще несколько слов Алексу [ее сыну] на случай фатального исхода.
Это было написано в те время, когда рак груди был сугубо личным делом и говорили о нем только с самыми близкими и дорогими людьми, и то тщательно подбирая слова. Но как автор «Эвелины» и других хорошо известных романов, Бёрни понимала, что ее письмо, отправленное сестре, будут читать члены семьи и друзья, и его не выбросят. Дальнейшее описание носит отпечаток таланта романистки.
Доктор Моро вошел в мою комнату, чтобы посмотреть, жива ли я. Он дал мне вина и вернулся в салон. Я позвонила горничной и нянькам, но прежде чем я смогла поговорить с ними, в мою комнату без предупреждения вошли семеро мужчин в черном: доктор Ларрей, господин Дюбуа, доктор Моро, доктор Омон, доктор Риб, ученик доктора Ларрея и ученик господина Дюбуа. Негодование вывело меня из состояния ступора, в котором я пребывала. Зачем так много и почему без разрешения?
Возмущение женщины сменяется ужасом. Ей сказали лечь на кровать, которую поставили в салоне. Она на мгновение «испытала замешательство» и даже подумывала о бегстве. Но когда Бёрни услышала, как врачи приказывают горничной и двум нянькам выйти из комнаты, к ней снова вернулся голос. «Нет, — закричала я. — Позвольте им остаться!..» Врачи заспорили, и это привело ее в чувство. Но горничная и одна из нянек убежали. Я велела другой няньке подойти, и она повиновалась. Господин Дюбуа попытался отдавать команды на военный лад, но «я сопротивлялась всему, чему можно было сопротивляться». В последнем акте восстания против судьбы Бёрни собрала все женские силы против мужских. Но две трети ее «войска» бежали, и она осталась перед нападающими самцами лишь с одной нянькой. Женщина с тоской думала о своих сестрах в Англии, как о будущей защите.
Описание самой операции, сделанное Бёрни, представляет собой одну из вех в литературе, посвященной раку груди. Свою историю она рассказывает настолько откровенно, что остается только восхищаться мужеством автора и во время собственно операции, и позже, когда она заставила себя пережить все снова, перенося свои чувства на бумагу.
Потом ее уложили на кровать, прикрыв ей лишь лицо батистовым носовым платком, сквозь который было все видно. Она закрыла было глаза, чтобы не видеть «сверкание полированной стали», и услышала голос доктора Ларрея: «Кто будет держать грудь?» И Бёрни ответила, что будет держать ее сама. И только в этот момент по тому, как палец доктора провел сначала «прямую линию по груди сверху вниз, затем линию поперек и очертил круг», женщина поняла, что ей удалят всю грудь. Тут Бёрни снова закрыла глаза, «отказываясь смотреть, сопротивляться, вмешиваться, и печально согласилась совершенно покориться».
И началась «самая мучительная боль».
Когда смертоносная сталь погрузилась в грудь, разрезая вены, артерии, плоть, нервы, я уже не нуждалась в советах не сдерживать крики. Я начала кричать и кричала, не останавливаясь, все то время, пока делали разрез. И до сих пор удивляюсь, что этот крик больше не звучит в моих ушах, настолько невыносимой была агония. Когда рана была нанесена и инструмент вынули, боль ничуть не уменьшилась, потому что в открытую рану устремился воздух. Он ощущался как масса, но был острым и резал, словно кинжал с трехгранным клинком, разрывая края раны.
Бёрни продолжает вспоминать невыносимые подробности «ужасного отрезания» и ужасный скрежет ножа по грудной кости. Операция длилась двадцать минут — двадцать минут «в высшей степени невыразимой муки», которые терпела женщина в полном сознании, получившая в качестве анестезии всего лишь бокал вина. Нет ничего удивительного в том, что Бёрни потребовался почти год, чтобы обрести способность «говорить об этом ужасном деле» и написать письмо, которое дошло до нас как самый ранний отчет об операции рака груди с точки зрения пациентки.
Фанни Бёрни прожила еще почти тридцать лет после этой операции. Но это не было дано другой жертве рака груди, которая пережила мастэктомию в Америке всего через несколько дней после операции Фанни и умерла меньше чем через два года. История болезни Эбигейл Адамс Смит была блестяще воссоздана в недавней биографии ее матери Эбигейл Адамс, жены второго президента США [339]. В ней мы находим письмо, которое Эбигейл Смит написала знаменитому доктору Бенджамину Рашу (тому, кто подписал Конституцию, а также врачу и социальному реформатору). В нем она так описала симптомы болезни:
Я впервые почувствовала уплотнение в моей правой груди непосредственно над соском, которое иногда причиняло мне неприятные ощущения, появлялось чувство жжения или зуд. Иногда острая боль пронзает всю грудь, но никакого обесцвечивания нет. Грудь продолжала сжиматься и вскоре стала намного меньше, чем была. Теперь опухоль имеет размер [шапки] и, кажется, она не прилегает, а движется свободно…
Раш ответил, но не Эбигейл Смит, а ее отцу Джону Адамсу, и сообщил, что считает ее опухоль готовой «для ножа». Смит поверила пятидесятилетнему опыту Раша и через несколько недель легла на операцию. Месяцем позже Эбигейл Адамс написала своему сыну Джону Квинси Адамсу, что его сестра «чувствует себя хорошо, насколько это возможно после операции, во время которой была удалена вся грудь». В первый год после операции Эбигейл верила, что все позади, но следующей зимой ее здоровье начало ухудшаться, и в августе она тихо скончалась. Рядом была ее мать. Эбигейл-старшая была безутешна после смерти единственной дочери. Она изливала свою печаль в многочисленных письмах, отличавшихся необычной откровенностью, так как речь шла о теме, всегда тщательно скрываемой. «Рану, рассекшую мою грудь, невозможно залечить», — писала она, и это была метафорическая идентификация с ее дочерью.
В этот период операции начали все чаще проводить в амфитеатрах — ради обучения врачей. Доктор Джон Браун так и не смог забыть мастэктомию, которую он видел еще будучи студентом, в переполненном хирургическом театре в Эдинбурге в 1830 году. Двадцать восемь лет спустя в книге «Рэб и его друзья» Браун рассказал историю крестьянки по имени Эли. Она вошла в театр в своей обычной одежде, вместе с мужем Джеймсом и собакой по кличке Рэб. Пока главный хирург работал очень быстро, Рэб рычал при виде крови своей хозяйки, а Эли стоически переносила боль. Когда все закончилось, она «осторожно и пристойно спустилась со стола и поискала взглядом Джеймса. Затем, повернувшись к хирургу и студентам, она присела в реверансе и низким чистым голосом попросила у них прощения, если она вела себя плохо»[340]. Эта извиняющаяся и скромная манера поведения была характерна для раковых больных, особенно из бедных слоев, которые выражали тревогу о том, что доставили врачу неудобства, не думая о собственном благополучии. К несчастью, эта смелая женщина умерла от сепсиса несколько дней спустя.
