— Лучше, если я не пойду дальше, — говорит он. — Тома, если их принуждают, становятся злыми. Надо быть осторожным.

Мы не настаиваем и просим другого проводника. Против всякого ожидания, жители указывают мужчину, который будет нас сопровождать. Вуане берет себя в руки и занимает место во главе колонны.

Путь, ведущий прямо в Согуру, проходит через лес, в котором совершается обряд инициации. Чтобы не сердить ведунов, мы выбираем кружную тропу, гораздо более длинную и утомительную.

В деревушке, названия которой я не знаю, нас поджидает человек в крагах. На другом конце деревни сидят на корточках старейшины. Ни один не встает, чтобы поздороваться с нами. По словам гонца, первоприсутствующий на татуировке и кантональный вождь идут нам навстречу.

Первоприсутствующий на татуировке? Разве это не Зэзэ?

— Уже нет, — с беспомощным жестом отвечает Вуане. — Его сменили.

Это внезапное смещение убедительно говорит о том, насколько ожесточены наши враги.

Вуане хочет покончить со всем как можно скорее и торопит нас идти прямо к вождю. Человек в крагах соглашается провести нас новой тропой, огибающей священный лес. Наскоро вырубленная, она щетинится острыми пеньками от срезанных куп-купом деревьев. Вуане шагает во всю мочь, Мы не хотим отставать от него.

Внезапно из чащи совсем рядом с нами раздается хриплый голос Афви. Я останавливаюсь; сквозь сетку лиан и ветвей видны силуэты мужчин и среди них большая черная маска.

— Живо, живо! — кричит наш проводник и бежит к деревне.

Не очень понимая, в чем дело, мы следуем за ним.

Мы уж знаем Афви, мы татуированы. Зачем же нам бежать от Великого Духа? Священная музыка позади смолкает, мы переходим на обычный шаг.

Тропа начинает спускаться. Между деревьями показались крыши хижин: Согуру. Это первая из виденных мной деревень тома, которая расположена во впадине, а не на вершине холма. В спокойном воздухе поднимается несколько синих дымков. Согуру — большая деревня. Я с удивлением вижу много прямоугольных хижин. Мы приближаемся. Ни одной женщины перед дверьми, ни одного старейшины.

Едва мы переступили границу из лиан, как со всех сторон внезапно появились мужчины. С непроницаемыми лицами они вмиг окружили нас. Я по обычаю попросил через Вуане хижину для отдыха и воду. Никто не ответил. Враждебный круг сжимается. Мы уселись на землю, пытаясь сохранить непринужденный вид.

Наконец появляется кантональный вождь. Он обращается к нам на языке тома, хотя говорит по-французски, и требует, чтобы Вуане переводил. Решение стариков бесповоротно: они окончательно отказываются разрешить нам снимать что бы то ни было. Тайны тома не для белых. Они готовы помочь нам в любом другом деле, но не хотят больше ничего нам открывать.

Я пытаюсь объяснить им наши намерения.

Мы никогда не применяли силу или хитрость, чтобы узнать тайны священного леса. Некоторые тома открыли их нам, своим друзьям, потому что доверяли нам. Мы обещали ничего не рассказывать женщинам и билакоро и никогда не покажем фильм в Африке. Мы готовы еще раз дать письменное обязательство. Если нам можно будет присутствовать на церемонии, мы не станем ничего снимать без их разрешения.

Тут к нам подходит незнакомый старик. «Руководитель татуировки», — шепчет Вуане. Старик приказывает мужчинам удалиться в лес, резким топом бросает Вуане несколько отрывистых фраз и уходит.

Мы остаемся одни. Вуане посерел от ужаса.

— Старик сказал, что это я привел вас сюда, что я должен умереть и вы тоже.

Мы с Жаном смотрим друг на друга.

Нас трое безоружных. Невозможно предвидеть, что нас ждет. Прежде всего не следует проявлять пн малейшей нервозности. У нас есть только одно средство произвести на них впечатление: оставаться спокойными.

Жан встает, точными движениями заряжает свою «лейку» и, приложив глаз к видоискателю, ждет.

Вокруг нас возникает шум, он усиливается, хотя площадь по-прежнему пуста. Я чувствую покалывание в сердце.

— Готово, — бормочет дрожа Вуане, — сейчас они нас убьют.

В одну минуту мы окружены тома. Их, должно быть, около трехсот. Они невозмутимы, и это пугает меня больше, чем ярость, которую мы только что видели на их лицах. Фиштэ флегматично делает снимок за снимком. После долгого молчания кантональный вождь переводит мне слова старика.

— Если вы останетесь здесь, — говорит он, — люди также останутся вокруг вас. Вы не сможете пошевелиться. Вы не получите ни хижины, ни огня, ни воды.

Вуане умоляет нас не настаивать:

Теперь нам нужно уйти, патрон, нужно уйти.

К сожалению, мы вынуждены отступить и уходим, окруженные дюжиной мужчин. Они провожают нас, не говоря ни слова, до первой деревни и, лишь расставаясь, коротко прощаются:

— Гериа… Гериао…

Время от времени нам встречаются группы тома; они, без сомнения, знают обо всем, что произошло. Некоторые посматривают на нас иронически, другие, напротив, с сочувственным видом протягивают руку для принятого у тома приветствия.

Смеркается. Вконец усталые, мы вынуждены остановиться в деревушке задолго до Тувелеу. Тони как раз готовился выйти оттуда. Он достал магниевые лампы и так убежден в нашей удаче, что, кроме ламп, набрал подарков для жителей Тувелеу и, чтобы отпраздновать завершение фильма, несколько литровых бутылок вина, камамбер и колбасу — яства, которых мы давненько не видели.

Глубокой ночью нас будят стопы Жана. Он дрожит от озноба и жестокой боли в животе. Он так корчится от боли, что мы вынуждены положить его на циновку — невозможно оставить его в гамаке. Затем у него начинаются приступы рвоты и страшный понос. Мы шарим в аптечке. На всякий случай даем ему болеутоляющее.

До утра он продолжает стонать, кататься по циновке, а мы ничем не можем ему помочь. Вуане в страхе твердит одно и то же:

— Это люди Согуру… Патроп, они его отравили!

Мы решаем нести Жана в гамаке, но в момент отправления он чувствует себя немного лучше и энергично отказывается. Мы ненадолго задерживаемся, чтобы понаблюдать за переноской. Жан идет впереди в сопровождении Вуане.

В пятистах метрах от деревин у него спова начинается приступ неукротимой рвоты. Мы с Тонн поддерживаем его за руки и медленно ведем вверх но длинному склону, оканчивающемуся у входа в Тувелеу. Вся деревня, молчаливая и встревоженная, собирается у нашей хижины.

Мы укладываем совершенно обессиленного Жана на циновке, завертываем его в пуховое одеяло. Мы понятия не имеем, чем он болен, и не в состоянии его лечить.

Из священного леса, задыхаясь, приходит старый Зэзэ. Он осматривает Жана, очень нежно ощупывает его и после короткого разговора с Вуане исчезает. Через несколько минут он возвращается, со строгим лицом закрывает дверь и вынимает из складок своего бубу продолговатый хлопчатобумажный мешочек. Не без труда он извлекает оттуда сосуд из обожженной глины, покрытый запекшейся кровью и мелкими ракушками, откупоривает его, погружает в него палочку и слизывает беловатую клейкую жидкость, распространяющую тошнотворный запах. Он хочет этим показать, что бояться нечего.

Мы трясем Жана.

— Старый Зэзэ даст тебе сейчас лекарство, — объявляет Вуане.

Жан еле слышно спрашивает мое мнение:

— Ты бы это выпил?

— Я думаю, что больше ничего не остается. Как знать…

Мы поддерживаем его, чтобы он мог принять питье. Он открывает рот, проглатывает и делает страшную гримасу.

— Мерзко, — шепчет он. — Если я не подохну от этого…

Болезненные схватки, утихнув на короткое время, возобновляются с новой силой, и Жан слабеет с каждой минутой. Топи и я решаем отнести его в гамаке к дороге, а там устроить на грузовик, идущий в ближайший поселок, где есть европейцы.

Но когда Жан видит, что за ним пришли восемь носильщиков, он отказывается двигаться и старается собрать всю свою волю, чтобы превозмочь боль. Ему удается лишь усилить ее. Я помогаю ему подняться.

— Может быть, это всего лишь амебная дизентерия, Жан, но тебе надо уехать. Ты вернешься, когда станет лучше.