Остается без ответа последний вопрос: почему мы все трое ждали так долго, прежде чем обменяться впечатлениями этой ночи?

Мамади осматривает свои посевы, и старейшины приглашают нас отдохнуть в его хижине, пока гонец сообщит ему о нашем приходе.

— Мамади — самый богатый человек кантона, — предупредил Вуане, — и начальник из Масента возложил на него ответственность за Геригерика, пока не будет назначен новый вождь.

Железное кресло и шотландский плед в хижине Мамади свидетельствуют о степени благосостояния хозяина. У стены сложена сбруя. У Мамади есть лошадь — редкая роскошь в стране тома. На почетном месте висят военное свидетельство об исправном поведении и личная карточка солдата в позолоченной рамке.

Жители деревни один за другим приходят поздороваться с нами. Когда появляется Мамади, запыхавшийся и вспотевший, в хижине уже нет свободного места. Мамади — высокий и толстый человек в широком бубу, кожаных крагах и теннисных туфлях. Его заплывшее, лоснящееся лицо дышит довольством, но глаза беспокойно бегают, а руки нервно дрожат.

Для него «белый» — это синоним «скучных осложнений». Он бегло говорит по-французски.

Мы успокаиваем его: мы не занимаемся налогами или другими административными делами, а просто пришли дружески приветствовать его. Мамади облегченно вздыхает, награждает нас широкой улыбкой, отрывисто отдает какие-то приказания и через несколько минут отводит нас в великолепную, совсем новую хижину, где в безупречном порядке уже лежат наши вещи.

Здесь мы остаемся только с ним и Вуане и прямо приступаем к делу. Но поведению Мамади ясно, что хитрить с ним излишне. Он слышал разговоры о нас и хочет лишь одного — употребить все свое влияние, чтобы нам помочь. По крайней мере в пределах своей компетенции. Но он не хочет связываться с колдунами: по его словам, он не пользуется среди них авторитетом. Мы настаиваем, хотя не верим в успех. Мамади волнуется, утрачивает свою веселость и с отсутствующим видом покачивает головой.

Чтобы прервать эту тягостную беседу, он предлагает нам осмотреть деревню и встает. Мы нехотя идем следом. К Мамади унес вернулось веселое настроение, он твердит на все лады, что никогда не встречал таких белых, как мы, и, проходя по деревне, представляет нам некоторых из своих ста пятидесяти жен.

Затем он подводит нас к необыкновенно белой хижине, где живет его любимая жена. Остальные жены теснятся по пять-шесть в своих цилиндрических хижинах.

— Моя лучшая жена! — с гордостью представляет Мамади.

Она настолько же плодовита, насколько он толст. В стране тома полнота — единственный признак благосостояния. Лучшая жена встречает нас вполне непринужденно, протягивает нам руку.

В ее хижине стоит настоящая кровать с металлической сеткой, а на ней грудой навалены яркие иллюстрированные журналы. Повсюду разложены напоказ роскошные пестрые ткани для набедренных повязок. Мы ненадолго присаживаемся на мягкую постель.

Жена Мамади поместилась против нас на табурете. Она не знает ни слова на нашем языке, а Мамади и не думает переводить. Беседа сводится поэтому к обмену улыбками.

Топи рассеянно перелистывает журнал.

— О! Вы можете взять их с собой, — говорит Мамади, делая широкий жест. — Они старые, я уже все смотрел.

Мы встаем и прощаемся. Тони, давно уже лишенный чтива, сует под мышку кипу журналов.

Жена Мамади еще раз улыбается нам. Она лучшая жена важного человека и хорошо знает об этом.

Мамади сияет. В приливе энтузиазма он дарит нам барана и отправляет всех свободных от работы жен ловить рыбу на ужин. Нам хочется искупаться, и мы идем с ними.

Женщины вооружились круглыми конусообразными сетями, похожими на сетки для ловли раков. Мы убеждены, что при помощи таких орудий эти тридцать — тридцать пять женщин сумеют наловить как раз на жаркое.

Узкая и неглубокая речонка вьется, словно змея, между двумя стенами высокой травы. Несколько женщин идут вниз по течению и устраивают запруду, остальные по пояс в воде бредут к ним, волоча сети вдоль берегов и по дну. Затем они проделывают то же самое немного ниже. Мы барахтаемся в быстрой воде и теряем их из виду.

Сегодня вечером у нас пир. Мы уплетаем подаренного барана и чувствуем себя отяжелевшими.

Мамади пришел с лучшей женой и несколькими старейшинами. Мы приготовили пунш, он любезно твердит «замечательно! замечательно!», хотя его толстощекое лицо кривится в ужасных гримасах. Он, конечно, не может понять, зачем портить такой чудесный напиток, как ром, добавляя к нему лимон. Но наше добоиги пришлось ему по вкусу, и он просит заказать для него несколько бутылок.

Уже темно. Женщины возвращаются с рыбной ловли.

Одна из них ставит перед нами наполненный черными сомами таз и удаляется.

— Вот что наловили для вас женщины, — говорит Мамади.

У нас нет ни малейшего желания ужинать вторично, но не можем же мы обидеть хозяина.

— Нам достаточно четырех черных рыб, — говорю я, — Сохраните остальных.

Никто не двигается с места. Таз по-прежнему стоит на земле, и рыбы, большей частью еще живые, бьются в последних судорогах.

— Лучше всего было бы зажарить их сейчас, — замечает Жан.

Все присутствующие хранят молчание.

— Мы, тома, — говорит Вуане, — не можем убивать и есть черных рыб. Их принесли вам живыми, если хотите, зажарьте их сами.

— Ты знаешь, что мы всегда поступаем, как тома. Вели женщинам отнести этих рыб обратно в реку.

Услышав это, все облегченно вздыхают. Старейшины просят Вуане передать нам их благодарность.

Одна из жен Мамади идет к речке. Мальчик освещает ей дорогу лампой-молнией.

Мы одновременно избежали пытки вторым ужином и приобрели многочисленных друзей.

Я думал прежде, что только Зуманиги, то есть «те-кто-не-ест-черной-рыбы», должны уважать этот тотем. Вуане пускается в путаные объяснения, из которых явствует, что иногда одна семья из другого клана или даже целый район соблюдают тот или иной специальный запрет.

На следующее утро мы прощаемся с Мамади. Он уезжает из деревни на своей белой лошади составлять налоговые списки. Вчера вечером он обещал нам лично защищать наше дело в Доэзиа, но не пожелал взять на себя никаких определенных обязательств. Чтобы утешить нас, он неоднократно горячо заверяет нас в своей нерушимой дружбе.

Доэзиа с первого взгляда произвела на нас впечатление одного из лучших селений страны тома. Белые хижины, украшенные большими черными рисунками, группируются вокруг нескольких маленьких площадей и образуют как бы отдельные деревни, поднимающиеся террасами по склону холма, окруженного густым лесом.

Пас принимают довольно холодно. Жители, несомненно, уже знают о святотатстве, совершенном в Тувелеу. Все же один, бывший солдат, уступает нам свою хижину, и начинаются обычные визиты старейшин. В каждой горсти орехов кола мы неизменно находим белый орех — залог дружбы. Тем не менее Вуане неохотно переводит приветствия: между ним и старейшинами сразу же возникла неприязнь. Утомленные долгой дорогой, мы даже не решаемся обсуждать что-либо в этой враждебной атмосфере и подчеркнуто откровенно готовимся ко сну.

Едва лишь посетители уходят, как душераздирающие крики заставляют нас выскочить из гамаков. Вуане прислушивается и успокаивает нас:

— Это просто умирает старуха.

Жалобные вопли усиливаются, заглушая шум ночного леса. Мы теряем всякую надежду уснуть: в соседней темной хижине плакальщицы будут до рассвета сменять одна другую.

Назавтра обстановка остается, по-видимому, такой же напряженной. Чтобы хоть на время вырваться из этой тягостной атмосферы, мы с Вуане выходим за деревню. У входа в священный лес простирается обширная площадка, вся в тени гигантских сейб. Их стволы у основания достигают двенадцати-пятнадцати метров в окружности. Таких старых и величественных сейб мы еще не видели.