В лощинке с пучками чия, похожими на торчмя поставленные снопы, я увидел маленького лисенка. Мы оба замерли. Лисенок вжался в землю и даже прижмурил глаза — он еще надеялся, что я его не заметил. А мне стоило лишь шагнуть, и я бы прищемил его куцый хвост. Вот шагну, прищемлю и сразу изменю его лисью судьбу. И заживешь ты, дикий зверь, у меня, без забот и страха, в сытости и тепле. И будешь игрив и весел на радость себе и мне.

Но я не наступил лисенку на хвост, а прошел мимо. Однажды я так же вот хотел осчастливить волчонка…

Случилось это в Аджарии. Сейчас я вспомнил о походах по ее узким тропам потому только, что неотступно по пятам за мной там шел волк. Ручной горный волк. Не задумываясь, я отнял его у двух матерей: волчицы-матери и матери-природы. Теперь-то я знаю, какую ответственность я взял тогда на себя. Я лишил зверя всего: его мира, родичей, самостоятельности. А что дал взамен?

Тогда мне просто хотелось вырастить из дикого волчонка домашнего волка. И стать его хозяином, как становится хозяином собаки тот, кто вырастит ее из щенка.

Но хозяином я не стал. Я сам стал волчицей, волком, вожаком стаи. Кое-чему, конечно, я его научил. Но еще большему научил меня он…

На вершинах гор всегда особая тишина. Тишина и простор до рези в глазах. Тут слышишь, как ежится, подсыхая, опавший лист. Обтаявшая елочка выдернула из сугроба зеленую лапку и обмахивается ею как веером. С шорохом пропихиваются сквозь бурую ветошь зеленые закорючки травы. Первые цветы по ночам еще замерзают до остекленения, а днем снова оттаивают и пахнут.

С таких вершин горные волки высматривают добычу.

Не звал я, сидя на камне, что из-за соседней глыбы следили за мной желтые волчьи глаза. В завалах камней было волчье логово. А в логове шесть волчат.

Потом это логово обнаружил охотник-аджарец. Пятерых он сдал и получил премию, а одного я выпросил для себя. Не думал я, что этот веселый мутноглазый щенок оставит о себе такую печальную память.

Отныне моя жизнь в горах странным образом переплелась с жизнью волка. Мне хотелось увидеть, как волчонок будет расти и меняться. Ведь в логово дикого волка не влезешь, не узнаешь, что происходит там. А тут все перед твоими глазами. И еще мне хотелось стать хозяином волка.

Сразу же выяснилось, что я, Хозяин и Повелитель, ничего не могу навязать волчонку, скорее он меня может принудить. Я должен его кормить, когда он захочет, я должен убрать за ним, когда он напачкает. После еды ему надо терпеливо гладить вздутый живот: без этого у него, видите ли, нарушается пищеварение.

С каждым днем все больше разрушались мои привычные представления о волках.

Свирепый, кровожадный, страшный. Человек воюет с волками всю жизнь. Но вот он, «свирепый и кровожадный». Черно-серый пушистый колобок. Толстые лапы расползаются, и он смешно тычется в пол пухлым щенячьим носом. Мутно-голубые глаза и мягкие обвислые ушки. Жалкий тощий хвостик. Тянется к соске, чмокает молоко и поскуливает. А потом спит непробудно.

«Из волчонка вырастет волк». Да, тот самый «свирепый и кровожадный», каким мы его сделали сами! Мы присвоили волчью добычу и тем самым принудили волков нападать на наши стада. А потом начали убивать, как вредителей и конкурентов.

А волчонок спит себе и посапывает. И точно такие же волчата лежат сейчас во всех горных логовах. На мордочке пробивается серая шерстка, а за ушами шерсть рыжеватая. На спине черная длинная шерсть и мягкий, пушистый подшерсток. Ни волчьего тревожного запаха, ни волчьего страшного вида. Милый собачий щенок.

К шестому июня волчонок стал бойко шлепать на толстых лапках. Не хотел больше лежать в тесном ящике. Ушки у него почти встали. Он чистюля, не пачкает на подстилке, хоть никто его этому не учил. Пьет — лакает! — уже из плошки, детскую соску не хочет брать. Молоко находит по запаху: нацелив нос, крадется к нему, как к добыче.

После еды не плюхается сразу спать, как раньше, а затевает игру. Но лапы еще плохо слушаются, расползаются. Очень любит, когда его моют теплой водой, — лежит в тазу кверху лапками и не шевелится. Может, ему представляется, что его вылизывает волчица-мать…

К середине июня лапки окрепли, играть волчонку хочется больше и больше. Научился чесать бока задней лапой. Но плохо еще: опрокидывается. Стал вылизываться языком. Грызет и волочит все, что по силам: зубы режутся. Не так жаден теперь, не набрасывается на молоко, как прежде. Но появилась привычка бегать сзади, тереться и тыкаться в ноги — выпрашивать. Наверное, в это время в диком логове волки начинают приносить волчатам мясо. И волчатам надо его выпрашивать.

Нет, голубчик, не будет тебе волчьих деликатесов! Лопай суп, кашу и молоко. И хватит торчать дома, пора в горы. Волку положено смотреть в лес!

А волчонок в лес не хочет смотреть. И в лесу он смотрит не по сторонам, а путается в ногах. Ни запахи, ни шорохи леса не будоражат в нем никаких диких инстинктов. Даже на волчьи следы на грязи — свежие и, наверное, пахучие! — он и носом не повел. И я вдруг понял, что я наделал! В лесу ему теперь не прожить — я не могу научить его лесной жизни. И среди людей ему без меня не прожить: он волк. Понимаю его теперь только я, и доверяет он только мне.

Я волчья мать, волк — мой сын. Как только волчонок открыл глаза, он увидел перед собой человека и человечье жилье. А положено было увидеть волчицу-мать и волчье логово. И он принял человека за мать, а комнату за логово.

Как настоящий сын, волк начал радовать и огорчать. Посыпались жалобы от соседей.

Ребятишки принесли зайчонка в курчавой оливковой шерстке. На миг зазевались — и зайчонок уже в волчьей пасти, весь целиком!

Пока волчонок только играет — он не знает еще, что делать с зайчонком. Я легко разжал его челюсти и вынул обмусоленного малыша.

Снова жалоба: задушил петуха. Это уже посерьезней. Расфуфыренный болван принял его за щенка и с петушиной самонадеянностью бросился прогонять. Волчонок и в самом деле похож на щенка овчарки: поджарый, длинноногий, со стоячими ушами, тощим еще хвостиком и острым носом. Только шерсть уже особого, волчьего цвета.

— На цепь посажу! — грожу я.

Он смотрит умными преданными глазами. Ему непонятно, почему я сержусь. Настоящие родители за петуха и зайчонка только похвалили бы…

За ужином он крутится у стола, скулит, просит. Беру его банку. И вдруг ясно вижу, как он вырос! Давно ли в эту банку из-под тушенки он всовывался с головой, вылизывая остатки. А теперь она для него просто плошка.

Рисунок Владислава Логинова

Волчонок виляет всем телом и трется о ноги — совсем как собака.

Спим вместе. Я набил волчонку матрасик, и с вечера он послушно ложится на него в своем углу. Но ночи в горах холодные, хоть и середина июля. К рассвету волчонок тихо вскакивает на кровать и сворачивается в ногах. Я не гоню — пусть. Но и в ногах ему не очень-то нравится. Он сует нос под бурку, которой я укутываюсь, и медленно вдоль бока ползет к груди. Успокаивается он только тогда, когда уютно втискивается между рук и утыкает холодный свой нос прямо мне в шею. И странно, меня совсем не тревожат волчьи клыки у самого моего горла. Я совершенно спокоен: он не может этого сделать, такое противоестественно даже для волка. Жизнь на земле не могла б уцелеть, не опирайся она на незыблемые правила и законы. Один из них — отношения детей и родителей.

Волчонок спит крепко и сладко, даже похрапывает. Он тоже мне доверяет. Просыпаюсь я только тогда, когда он начинает поскуливать и возиться: просится за дверь.

По вечерам мы поем песни. Волчьи, конечно. Но запеваю всегда я: у-у-у-у! Он сразу подхватывает — запрокидывает морду, надувает горло и тоже: у-у-у-у! Это наша вечерняя песня. Поем, пока не надоест. Старый конь Пистон, который возит мой вьюк, от наших песен ставит уши торчком и перестает жевать. В загоне у соседей топочут коровы и мечутся овцы. Лают собаки.