«Как бы нам только того, медвежьей болезнью не заболеть», — подумал я.
Но всё обошлось благополучно. Борщ и действительно вышел недурной. Заправили мы его солью, листом лавровым, перчиком и ещё три тетеревиных яйца разбили.
Медведь разорил на склоне тетёркино гнездо, а три яйца вниз скатились, он их не заметил.
Наелись мы медвежьего борща и сразу силу почувствовали. Хоть и не медвежью силу, но достаточную для того, чтобы успеть до вечера подняться на вершину и сделать последние наблюдения.
Сторожа
На горном кочевье пропал бычок.
Весь вечер чабаны спорили, в каком лесном ущелье его искать. Одни стояли за Подгорную щель, другие за Низинную балку. А утром, когда чуть рассвело, они все вдруг согласно полезли вверх на высокие серые скалы.
Я подивился на чабанов и спросил, зачем они лезут вверх на скалы, если считают, что бычок внизу, в ущелье?
Старший чабан, дед Иван, ухмыльнулся в бороду и отвечал:
— А мы на сторожевую горку. У нас там сторожа посажены — за скотом следят.
Мне было интересно, и я полез с ними. Стоило посмотреть на сторожей, посаженных на такие высокие скалы.
Лезли мы долго. Скалы были ненадёжны. То и дело из-под рук и ног срывались камни, падали вниз, и не слышно было, чтобы они стукались о дно. Мне мешало всё: бинокль, патронташ, даже козырёк фуражки. Он задевал за стену и толкал в пропасть. Вниз лучше было и не смотреть: перехватывало дыхание, в кончики пальцев начинало покалывать будто иголкой, и сердце противно щемило.
На скалы лезли мы вдвоём с молодым чабаном. Лезли долго, наконец вылезли на скальный гребень и устроились на неширокой площадке. Видно отсюда было широко, как с самолёта.
Облака плыли ниже нас. Отары овец на альпийских лугах были похожи на белый песок, рассыпанный по зелёным склонам. Вверх тянулись синие дымки дальних кочевий. Горные галки — клушицы — кружили тоже ниже нас, и странно было смотреть на птиц не снизу вверх, а сверху вниз!
— Где же сторожа? — спросил я чабана.
— А вон дрыхнут, — указал он на недалёкую скальную вершинку и усмехнулся.
Я взялся за бинокль.
— Да это же не люди, это птицы! — воскликнул я, разглядев на вершинке огромных бурых птиц с белыми шеями. — Это сипы! Белоголовые сипы!
— А ты думал, — рассмеялся чабан.
Сипов было много. Одни из них лежали на земле в тени камней, как овцы. Другие дремали на солнце, тыкаясь в землю чугунными клювищами. Третьи распахнули огромные — в три метра — крылья и сушили их на ветерке.
Сипы любят купаться у горных водопадов. Купальщики сидели не шевелясь и были похожи на гигантских бабочек. В тени их распахнутых крыльев, как под шатром, дремали стервятники — вечные спутники сипов. Некоторым сипам это почему-то не нравилось, они гонялись за стервятниками и, подскочив, старались ударить стервятника лапой по голове. Прогнав стервятников, они мирно паслись, пощипывая травку.
Но вдруг все сипы насторожились, вытянули белые шеи, сложили бурые крылья.
— Заметили, — шепнул чабан.
— Нас заметили? — спросил я.
Чабан рассердился:
— Нас они ещё вчера заметили! Сейчас разведчика своего заметили. Вон над Низинной балкой кружит.
Я вгляделся. Глубоко внизу, над узким лесным ущельем заметил чёрную точку. Точка падала вниз. Вот она скрылась в ущелье.
И тотчас сипы один за другим побежали вразвалку к краю скалы, стали прыгать вниз — и потянули к ущелью.
Над ущельем они сбились в стаю, закружили и, раскачиваясь на огромных крыльях, один за другим стали падать в тёмный провал.
— Нашли, падальщики! — хмуро сказал чабан. — В Низинной балке наш бычок, убился он. Хоть бы шкуру успеть снять!
И, запрокинув голову вверх, сложив из ладоней у рта трубу, чабан заорал:
— Оу! Бычок в Низинной!
«…в Низи-и-и-инной!» — загудело эхо в скалах.
А под скалой дед Иван, тоже, как сип, белоголовый, запрокинув голову и распустив по ветру бороду, заревел в сторону кочевья.
— …в Низи-и-и-инной! — донеслось до нас.
С кочевья передали на другое кочевье, с того — через ущелье — дальше.
— В Низи-и-и-инной! В Низи-и-и-инной! — только и слышали мы. И всё тише, всё дальше.
Так весть дошла до Низинной балки. Там оказался колхозный арбач — тот, что подвозит на кочевья из колхоза продукты. Он развьючил коней, пустил их пастись, а сам пошёл по балке смотреть, что с бычком.
Мы слезли со сторожевой горки и уже сидели на кочевье, когда опять, от кочевья к кочевью, прилетел ответ.
Дед Иван разгрёб около уха волосы, приставил к уху ладонь.
Кочёвка была далеко, за ущельем, и крик оттуда был похож на писк комара. Но дед Иван слышал всё и передавал нам.
— Рожки, — передавал он, вслушиваясь, — да ножки!
Дед Иван усмехнулся:
— Не проглядят наши сторожа скотинку. И шкуру снять не успеешь!
Первый медведь
— Когда я убил первого своего медведя, я был так потрясён, что рыдал навзрыд, как маленький. Сетон-Томпсон говорит, что это неизбежно случается с каждым, кто убивает своего первого большого зверя.
(Из письма Виталия Бианки)
А мне повезло: после своего первого медведя я не плакал, а радовался.
К охоте на медведя я готовился тщательно. Патроны заряжал свинцовыми пулями-кругляками.
Знаете ли вы, что значит заряжать патроны?
Заложишь в гильзу кругляк и задумаешься: какой случай ждёт тебя? Ждёт ли удача или позорный промах? И что такое удача охотника? Мясо? Шкура? Охотничья слава?
Я твёрдо решил добыть медведя. Окорока медвежьи, говорят, очень хороши. Да кому не лестно повесить над кроватью большую медвежью шкуру с огромными, как железные крючья, когтями!
«Вот этим свинцовым кругляком — зверю в лоб, между глаз. Или нет: лучше, когда повернётся, — под левую лопатку, в сердце. И шкура моя!»
Так думал я, поднимаясь к вершинам гор, где весной, на альпийских лугах, бывают медведи.
Зверя я нашёл на третий день на горе Аутль. Крутые склоны горы поросли корявыми берёзками и густыми кустами рододендрона. В бинокль был виден излом скал и каждый куст на нём. В узких лощинах лежал ещё снег.
И вот вижу, как через одну лощину, по снегу, медленно идёт большой жёлтый медведь. Щупает снег лапой: не обвалится ли? Нагнулся, лакает у закраины снега талую воду. Вот выбрался на отрожек. Лапой переворачивает камни, что-то под ними ищет. Поднял голову, принюхивается. Выискивает носом какую-то нужную ему струю ветра.
В воздухе — борьба струй. То потянет с гор холодом и сыростью, то пахнёт снизу парным духом цветов и трав.
Я впервые вижу медведя на воле. Глаз от бинокля не оторвать! Как не похож этот уверенный и мощный зверь на зоосадовских попрошаек!
Сейчас в лесу ещё голодно — ранняя весна, но этому медведю незачем протягивать лапу за подачкой. Он всё знает, всё видит, всё чует. Ему ведомы все съедобные травы, питательные стебли и сладкие коренья. Из этих крох собрал он свою чудовищную силу. Настоящий лесной знахарь!
Повернулся медведь — и холёная шкура его колыхнулась и блеснула, переливаясь на солнце, как ртуть.
Вспомнил тут я, зачем сюда пришёл. И опустил бинокль. Нелегко будет провести такого зверя! Я-то в горах гость, а ему горы — дом родной.
Вдруг медведь задом сполз в промоину — и пропал.
Я быстро — где пригнувшись, где на четвереньках — добежал до промоины и залёг на её краю.
Промоина была похожа на очень широкий и глубокий жёлоб. Он начинался у самой вершины горы, под серыми скалами, и кончался глубоко внизу, соединяясь с рекой. Со дна жёлоба тут и там выступали углы скал. За одним из таких выступов и укрылся медведь.
Сполз в жёлоб и я. Жёлоб так укатан камнями, что нога скользит, с трудом находит опору. Я боюсь дышать. Я просто не верю своему счастью. Я провёл лесного знахаря! Сейчас грохнет выстрел — и большая жёлтая шкура моя.
