На следующее утро меня разбудил Сабран.

— Пришел человек. Принес много-много зверей, — сообщил он.

Я выскочил из кровати и помчался на палубу. Передо мной стоял знакомый старик. В руках у него была огромная тыква, которую он держал так, словно внутри лежало бесценное сокровище.

— Ну что? — нетерпеливо спросил я.

В ответ он осторожно вывалил содержимое на палубу. По грубым подсчетам, передо мной оказалось две-три сотни маленьких коричневых многоножек, практически неотличимых от тех, что водятся у меня в саду в Лондоне. Несмотря на разочарование, я не мог удержаться от смеха.

— Прекрасно! — воскликнул я. — Молодец. За это я плачу пять плиток табаку, но не больше.

Мечта старика о несметном богатстве немного поблекла, но он согласился. Я расплатился, собрал многоножек и с нарочитой осторожностью положил их обратно в тыкву. Вечером я отнес их в лес подальше от деревни и там отпустил на волю.

Пять плиток табаку сослужили свою службу и оказались неплохим вложением капитала. По деревне пронесся слух, что на катере и вправду дают вознаграждение; прошло несколько дней, и даяки начали носить нам животных. Мы хорошо платили, и струйка быстро превратилась в поток. Вскоре у нас образовалась довольно солидная коллекция: маленькие зеленые ящерицы, белки, циветты[14], хохлатые куропатки, кустарниковые курицы и, пожалуй, самые очаровательные из всех — попугайчики. Эти восхитительные птицы отличаются ярким изумрудно-зеленым оперением, у них красная грудка, оранжевые плечики и голубые звездочки на лбу; по-малайски они называются бурунг-ка-лонг — летучие мышки. Название очень точное: попугайчики имеют привычку устраиваться на ночлег, повиснув ка дереве вниз головой.

Наша коллекция росла не по дням, а по часам. Теперь мы беспрерывно занимались сооружением новых клеток, кормлением животных и поддержанием порядка; правый борт «Крувинга» пришлось превратить в передвижной зверинец, причем клетки громоздились на палубе до самого навеса. Последний экземпляр «зоопарка» заставил нас потрудиться больше обычного. Его принес ранним утром молодой даяк. Он стоял на берегу, держа высоко над головой ротанговую корзинку.

— Туан, — позвал охотник. — Тут беруанг. Хочешь?

Я попросил его подойти к борту. Он протянул мне корзинку. Я заглянул внутрь и осторожно вытащил пушистый черный комочек. Это был крошечный медвежонок.

— Моя ходил в лес и нашел, — сказал охотник. — Мамы нет.

Младенцу было не больше недели от роду, у него еще не открылись глаза; он лежал, задрав вверх розовые пяточки довольно крупных ножек, и сучил ими, жалобно скуля. Я вручил охотнику гонорар в виде нескольких плиток соли, а Чарльз побежал на корму разводить в бутылочке сгущенное молоко. Рот у медвежонка был огромный, но сосать из соски он не мог. Мы все больше и больше увеличивали дырку, пока молоко не начало выливаться само. Оно стекало у него по губам, но в рот не попадало. Мы засовывали соску и так и этак, медвежонок чмокал, сопел и обиженно хныкал от голода, но не глотнул ни капли. В отчаянии мы отставили бутылочку и попытались кормить с помощью пипетки. Я схватил медведя за голову, а Чарльз, просунув пипетку между деснами, впрыснул молоко малышу в глотку. Медвежонок сглотнул и немедленно разразился приступом кошмарной икоты, сотрясавшей все его крохотное тельце. Мы принялись поглаживать его, похлопывать и чесать вздувшееся розовое брюшко. Наконец он успокоился, и мы предприняли новую попытку. За час удалось заставить его выпить десять граммов молока. Обессилен от тяжких трудов, медвежонок заснул.

Не прошло и полутора часов, как он завыл, требуя пищи; второе кормление прошло значительно легче. Спустя два дня ему удалось сделать первый глоток из соски, и мы поняли, что у нас появился реальный шанс сохранить питомца.

Мы уже прожили в деревне дольше, чем планировали. Как ни жаль, нора было уезжать. Даяки спустились к пристани пожелать нам счастливого пути, мы тепло распрощались и двинулись со всем зверинцем дальше по реке.

Бенджамин — так мы окрестили медвежонка — оказался очень требовательным младенцем и просил есть днем и ночью каждые три часа. Стоило нам чуть замешкаться, как он впадал в такую ярость, что начинал весь трястись мелкой дрожью, а его крохотный нос и зев густо краснели от злости. Кормление превратилось в крайне неприятную процедуру; дело в том, что у Бенджамина отросли длинные острые когти, а сосать из бутылочки он соглашался только при условии, что при этом будет царапать руки держащего его кормильца.

Нашего приемыша нельзя было назвать красавцем. У него были непропорционально большая голова, кривые ноги, короткая и колючая шерсть. Кожа была покрыта коростой, под которой копошились белые червячки, и после каждого кормления приходилось прочищать и дезинфицировать крохотные ранки.

Только через несколько недель он стал делать первые самостоятельные шаги, и его характер сразу же начал заметно меняться. Пошатываясь, он ковылял по земле, принюхиваясь к незнакомым запахам и ворча что-то себе под нос. Теперь черный медвежонок перестал быть требовательным, капризным созданием, а походил на трогательного щенка. Мы очень привязались к нему. Когда весь наш живой груз наконец прибыл в Лондон, Бенджамин все еще кормился из бутылочки, и Чарльз решил не отдавать его с остальными животными в зоопарк, а подержать немного у себя в квартире.

К этому времени Бенджамин стал раза в четыре крупнее, у него появились большие белые зубы, которые он умело пускал в ход. По большей части он вел себя вполне пристойно и был настроен миролюбиво, но иногда, если кто-то мешал его медвежьим занятиям или играм, он начинал злиться, бешено царапался когтями и сердито рычал. Не обращая внимания на разорванный линолеум, изжеванные ковры и поцарапанную мебель, Чарльз держал его дома, пока он не научился лакать молоко из блюдечка и не перестал зависеть от соски. Только тогда Бенджамина отправили в зоопарк.

Из всех животных Калимантана мне больше всего хотелось найти орангутана, что в переводе с малайского означает «лесной человек». Эти замечательные обезьяны обитают только на Калимантане и Суматре, причем и здесь они встречаются лишь в определенных, довольно ограниченных районах. В северной части Калимантана они стали почти редкостью, а на юге острова, несмотря на то что жители в один голос уверяли, что в их краях обезьян полным-полно, мало кто видел их собственными глазами. Последние дни плавания по Махакаму было решено посвятить поискам орангутанов. Мы будем медленно дрейфовать вниз по течению реки, останавливаясь не только в деревнях, но и в поселках, у каждой хижины или причала. Может быть, тогда удастся найти кого-нибудь, кто недавно хоть краем глаза видел обезьян.

К счастью, долго ждать не пришлось. В первый же день мы бросили якорь возле небольшой лачуги, стоящей на привязанном к берегу понтоне из железного дерева. Владелец жилища промышлял торговлей, обменивая доставляемые даяками крокодиловые шкуры и ротанговые циновки на китайские товары, которые привозили на лодках из Самаринды. Несколько даяков как раз находились на плавучей пристани, когда мы подплыли. Вид у них был довольно дикий: прямые черные волосы падали на глаза, на голых телах лишь набедренные повязки, а в руках длинные паранги, вложенные в украшенные бахромой деревянные ножны. На наш вопрос даяки ответили, что несколько дней назад семейство орангутанов совершило набег на банановую плантацию недалеко от их общинного дома. Известие необыкновенно обрадовало нас.

— Далеко ли до вашей деревни? — спросил Даан.

Один даяк оценивающе взглянул на нас.

— Два часа для даяка, — сказал он, — четыре — для белого.

Решено было отправиться на место; даяки согласились проводить нас и отнести багаж. Мы быстро сгрузили аппаратуру, захватили немного одежды и пищи. Даяки аккуратно уложили все в корзины. Сабран остался на борту «Крувинга» присматривать за Бенджамином и другими животными, а мы двинулись с проводниками вдоль берега в лес.