Он снял свой орден и вместе с лентой повесил его мне на небритую шею и изорванный мундир стрелка-парашютиста. Я жалел тогда, что мой отец не дожил до этого момента; старик радовался бы больше, чем я. Позже были поздравления, рукопожатия и вопросы… Зазвонил телефон; я не обращал на него внимания, но Квернер сказал мне:

— Фюрер хочет лично поговорить с вами.

Я взял трубку. Мне был отчетливо слышен голос Гитлера:

— Скорцени, вы совершили не только великий и беспримерный подвиг в военной истории, но и вернули мне друга, Муссолини. Я знал, что если кто и справится с этой задачей, то только вы. Я присвоил вам звание штурмбаннфюрера (майора) войск СС и наградил вас Рыцарским крестом. Мне уже известно, что вы его носите, так как я приказал сразу же вручить его вам…

Он еще раз произнес слова благодарности. У меня было впечатление, что он счастлив, что дуче жив и здоров. После фюрера со мной разговаривали Кейтель и Геринг, поздравляли, а я во время разговора с ними подчеркнул, что освобождение Муссолини было бы невозможным без настойчивости, решительности, мужества и находчивости всех участников операции. Я назвал фамилии унтерштурмфюрера Радла, лейтенанта Мейера-Венера, а также капитана Герлаха. Позже с удовлетворением я узнал, что хауптштурмфюрер Мандель выполнил свое задание — донна Ракела с Анной-Марией и Романо находились в безопасности в Мюнхене.

В тот день счастье улыбнулось мне несколько раз.

На следующий день я сопровождал Муссолини из Вены в Мюнхен на борту удобного «Юнкерса», где посвежевший дуче рассказывал мне о своих планах. Они были великими.

Его новое движение «Республиканская фашистская партия» должна была возродить итальянский народ. Сабаудский Дом не только не поддержал фашистскую революцию, но, наоборот, саботировал ее. Не имеющий понятия о правлении король и его придворные не прекратили втайне бороться против Муссолини и в конце концов предали его. Республиканец Джузеппе Маццини был прав.

«Когда примерно в полночь 27 июля, — сказал он, — я прибыл в Гаэту, мне казалось, что меня должны заключить в славную крепость, поэтому попросил оказать мне честь и поместить в камеру, где содержались борцы Ризорджименто (Возрождения) в 1870 году. Однако меня направили на Понца!»

На аэродроме Рем, расположенном под Мюнхеном, взволнованный дуче встретился с донной Ракелой и двумя младшими детьми. До 15 сентября мы находились в гостеприимном правительственном дворце Мюнхена. Муссолини настаивал, чтобы меня также разместили там. По его личному желанию я обедал в кругу его семьи, и мы вели долгие беседы. У дуче не было иллюзий; он знал, какие трудности ожидали Итальянскую Социальную Республику. Однако одновременно с этим доктрина неофашизма, которую дуче в общих чертах обрисовал мне, выходила далеко за рамки национал-монархического фашизма. Это было прежде всего воззвание к европейскому единству, которое не могло стать реальностью при гегемонии одного народа или малой группы народов, но только благодаря коллективной воле всех стран. Новая концепция ставила целью объединить на федеративных началах народы, освободившиеся от международной плутократии и агрессивного капитализма. Европейские страны должны договориться, чтобы вместе осваивать огромные богатства африканского континента для блага народов Европы и Африки.

Муссолини также сказал мне, что он много раздумывал над идеей Евроафрики. Она может осуществиться только благодаря реорганизации старого континента и всеобщему желанию стать выше эгоистических и ограниченных национализмов. В противном случае, несмотря на общую культуру, европейские народы не выживут. Эра братоубийственных войн должна остаться в прошлом. Необходимо объединиться, иначе мы погибнем.

В октябре 1943 года на I конгрессе республиканско-фашистской партии дуче произнес речь в этом духе. Итак, я могу констатировать, что неофашизм — так отличавшийся от «королевского» фашизма — не был, вопреки утверждениям некоторых историков, изобретением Гитлера. С момента своего ареста 25 июля у дуче было много времени на раздумья на Понце, Маддалене или же в «Кампо Императоре». Я вспоминаю его слова: «Мы не осознаем себя итальянцами, так как мы европейцы, но мы осознаем себя европейцами настолько, насколько мы являемся настоящими итальянцами».

В понедельник 13 сентября 1943 года после полудня Эдда Чиано просила отца, чтобы он принял ее мужа, который предавал его до, во время и после заседания Великого фашистского совета.[186]

Госпожа Чиано утверждала, что это «трагическое недоразумение», которое Галеаццо может объяснить. Он лишь действовал неосторожно и так далее. Донна Ракела решительно отказалась принимать зятя, которого ненавидела; вместе с ним — по ее словам — «несчастье пришло в дом». Дуче уступил мольбам дочери. Он принял Чиано, но изъявил желание, чтобы я присутствовал при этом разговоре.

Я опасался, чтобы донна Ракела не ворвалась в комнату, давая выход своей ненависти. Встреча была непродолжительной. Чиано передал дуче поздравления и пожелания, пытался оправдаться. Его фигура была такой жалкой, что я чувствовал себя неловко. Муссолини говорил сухим тоном, и разговор закончился очень быстро. Я сопроводил Чиано, все еще опасаясь вторжения госпожи Муссолини; дуче также вышел. Он мне сказал, что его долгом является отдать под суд тех руководителей, которые так подло предали его.

— В таком случае, дуче, отдадите ли вы под суд человека, минуту назад вышедшего отсюда?

— К сожалению, это неизбежно — ответил он серьезно, — и я не сомневаюсь в результате процесса. Независимо от того, чего бы мне это не стоило и какой бы великой не была скорбь Эдды, я должен поступить именно так. Скорцо обвинил меня во время той мрачной ночи, и главное обвинение — в том, что я оказался слабым тираном. Он осмелился сказать мне во время того несчастного Великого совета: «Вы человек, в отношении которого было проявлено больше всего неповиновения в этом столетии!» Это сказал мне он, Скорцо!

Мы прибыли в ставку фюрера 15 сентября после полудня. Гитлер, ожидавший дуче на аэродроме, оказал ему сердечный прием. Будущая Итальянская Социальная Республика не имела иного фундамента, кроме дружбы этих двух людей, а также преданности нескольких десятков тысяч сторонников. Коммунизм угрожал Италии еще сильнее, чем в 1921 году, так как на этот раз он выступал в качестве союзника великих демократий.

Гитлер потребовал от меня подробного отчета об экспедиции. Мое выступление продолжалось два часа. Мне тогда еще не было известно, что случилось с планерами № 1 и 2, а также с капотировавшими во время взлета в Пратика ди Маре. Я думал, что мы потеряли четыре машины. По моим предположениям, я так и сказал Гитлеру, по всей вероятности, 30 процентов участников операции погибло. Немецкое радио передало это число. Позже некоторые обвиняли меня в том, что я «завысил потери, чтобы подчеркнуть опасность мероприятия». Через две недели нам с Радлом представилась возможность выступать в течение часа по радио, и мы сообщили, что действительные потери ограничились только десятью ранеными.

На следующий день, 16 сентября, меня долго расспрашивал об операции прибывший специальным поездом Герман Геринг. Он вручил мне «Золотой значок Люфтваффе»; при этом сделал едкое замечание, что я взял на себя серьезную ответственность, сопровождая дуче в самолете Герлаха. Однако он добавил, что ему понятно, что, выполняя приказ фюрера, мне необходимо было разделить риск с дуче. Я воспользовался случаем и попросил маршала Третьего рейха наградить Рыцарскими крестами капитана Герлаха и лейтенанта Майера-Венера. Оба мои предложения были утверждены Гитлером, которого я уже накануне просил наградить Радла (ему было присвоено воинское звание хауптштурмфюрера) и моих добровольцев.[187]

Немного позже я подробно повторил свой отчет об операции, по крайней мере, дюжине генералов из ставки. Геринг и Йодль сидели в первом ряду. Если кто-то ожидал отчета в стиле «настоящего штабника», несомненно, он был разочарован. Я описал события простым языком, как мы их пережили, с нашими надеждами, ошибками, но также и с волей в достижении успеха.