В ноябре 1944 года, накануне наступления в Арденнах, когда мне приходилось работать днем и ночью, Гиммлер вызвал меня в свою новую ставку, находящуюся в Гогенлихен. Мы сидели вокруг большого круглого стола: Гиммлер, доктор Кальтенбруннер, Шелленберг, обергруппенфюрер Прюцман и я. О чем была беседа? На востоке 13 октября пала Рига, а советские армии после захвата 20 октября Белграда, заняли румынскую Трансильванию и бомбили предместья Будапешта. Это уже была непосредственная угроза для Третьего рейха.
— Необходимо создать движение сопротивления, — сказал Гиммлер, — и Мартин Борман уже придумал ему название, по-моему мнению, немного странное, «Вервольф» («Оборотень»).
Я начал задумываться над целесообразностью своего присутствия в этом обществе; смотрел и слушал молча. У всех были серьезные лица. Шелленберг, как обычно, энергично поддакивал шефу. Я не верил в эффективность этого «Вервольфа», так как любое движение сопротивления должно быть организовано на больших пространствах, иметь конструктивные и реальные политические цели, а также поддерживаться мощными средствами. Стратегия «Вервольфа», наверное, могла бы быть с успехом применена в Китае, Иране, России или на Балканах, но не в стране, имеющей многочисленное население на ограниченной территории, пересеченной железнодорожными и сухопутными магистралями, и, кроме того, без возможности получения помощи извне. Великой иллюзией была надежда на то, что англичане или американцы окажут нам в 1945 году помощь против Советского Союза.
Мы, наверное, смогли бы использовать подобное движение в горах и лесах альпийского редута в течение некоторого ограниченного времени, — создать в Альпах последний бастион для продолжения войны с политической целью, чтобы выиграть время и переместить наших солдат и гражданское население с востока на запад. В противном случае «Вервольф» неизбежно вызовет кровавые репрессии со стороны оккупационных армий неприятеля, и вряд ли это принесет пользу стране. Движение сопротивления подобного рода имело бы значение только в том случае, если бы одновременно с ним произошел бунт всех европейских народов, уже находящихся под советским ярмом или непосредственно подверженных опасности большевизации.
Я не верил в «Вервольф», поэтому мне пришлось поинтересоваться у Гиммлера, будет ли поле деятельности моих подразделений по-прежнему находиться за пределами Германии. Он это подтвердил. Организатором данного движения назначили обергруппенфюрера Ганса-Адольфа Прюцмана. Как и следовало ожидать, деятельность «Вервольфа» закончилась безуспешно. Любой здравомыслящий немец может только радоваться этому. К счастью, мы можем записать эту операцию в число задуманных, но не реализованных.[171]
Во время того же совещания у Гиммлера был поднят вопрос о новом оружии. Я неосторожно высказался, что, по мнению адмирала Хейе, возможно оборудовать некоторые подводные лодки пусковыми установками «V-1». Услышав эти слова, Гиммлер вскочил с кресла и стремительно подбежал к карте мира, занимавшей большую часть стены:
— Следовательно, — выкрикнул он, — необходимо подвергнуть бомбардировке Нью-Йорк!
Шелленберг поддакивал с все большим энтузиазмом. В самом деле, он был великолепным актером. У рейхсфюрера глаза вылезли поверх пенсне:
— Мы заставим американцев, — продолжал он, — также ощутить всю тяжесть этой войны! Мы должны безотлагательно предупредить фюрера и позвонить адмиралу. Поверьте мне, психологический эффект будет огромным. Я убежден, что американцы не перенесут факта, что они подверглись нападению на своей собственной территории. Их боевой дух упадет до нулевой отметки. Господа, что вы думаете по этому вопросу?
Шелленберг выразил свою поддержку молча. Лицо доктора Кальтенбруннера оставалось каменным. Что касается обергруппенфюрера Прюцмана, то он считал своих «оборотней». Я не имел права голоса раньше старших рангом участников совещания. Гиммлер, казалось, полностью был поглощен изучением карты Соединенных Штатов, наверное, он намечал цели. Прюцман подал мне деликатный знак из-за своих документов, а Кальтенбруннер направил многозначительный взгляд. Я прервал тишину, чтобы обратить внимание рейхсфюрера на тот факт, что и так не очень точная баллистическая кривая «V-1» может полностью подвести, если самолет-снаряд будет выпущен из подводной лодки, качаемой на волнах.
— Американское правительство, — сказал я, — провозглашает, что Германия угрожает Соединенным Штатам. Бомбардировка Нью-Йорка двумя или тремя снарядами дала бы возможность восторжествовать пропаганде Рузвельта. Думаю, с любой точки зрения психологический эффект был бы отрицательным для нас. Я уверен, что американский народ далек от того, чтобы поддаваться панике, и отреагирует так же, как население Великобритании во время налетов на Лондон в 1940 году. Откровенно говоря, мне не понятно, какую пользу мы получим от этой операции. Лучше, если одна «V-1» поразит какую-нибудь цель после объявления об этом по нашему радио: «В такой-то день, в такой-то час, будет уничтожена такая-то цель».
Меня тотчас же поддержал Эрнст Кальтенбруннер:
— Действительно, более разумно подождать, пока наши техники улучшат точность этих снарядов.
Гиммлер смотрел на нас неуверенно. Позже он успокоился, сел и заявил, чтобы его постоянно информировали об успехах, достигнутых в работе над оружием «V». Известно, что территория Соединенных Штатов никогда не подвергалась бомбардировке снарядами «V» и немецкими самолетами. Сегодня эта территория уже не застрахована от уничтожения — половина планеты может быть уничтожена в течение получаса. Задержать развитие техники невозможно.
Одной из самых удивительных личностей, с которыми я был знаком, являлся Хаджи Амин аль-Хусейни, великий муфтий Иерусалима; он умер в июле 1974 года. Родившийся в 1895 году в Иерусалиме, ученый доктор Корана, он воевал с турецкой армией во время первой мировой войны. В 1920 году, когда лорд Артур Бэлфор довел дело до признания декларации об образовании в Палестине так называемой национальной еврейской резиденции, он фанатично защищал арабские притязания, за что англичане осудили его на десять лет тюремного заключения. После побега в Трансиорданию он был избран великим муфтием и лидером Верховного мусульманского совета. Это сделало более легким его триумфальное возвращение в Иерусалим. Высокий британский комиссар в Палестине пытался вести с ним переговоры, но безуспешно. В 1929 году Хаджи Амин аль-Хусейни, являвшийся одновременно политическим и религиозным лидером, объявил джихад, священную войну против сионистской колонизации. Опять оказавшийся под угрозой ареста, он сбежал в Ливан, где французы поместили его в хорошо охраняемую бейрутскую резиденцию. Он опять убежал и после невероятных приключений добрался до Багдада. Его друг, Рашид Али аль-Джейлани, организовал там в 1941 году государственный переворот, при небольшой поддержке со стороны Германии — наши самолеты имели ограниченные возможности посадки в Сирии, которая являлась французской подмандатной территорией, несмотря на достойные похвалы усилия «Интеллидженс Сервис». Однако Рашид Али потерпел поражение, и великий муфтий в очередной раз вынужден был скрываться. Он сбрил бороду и одел европейский костюм. В 1942 году находился на острове Родос, а затем в Тиране. Наконец, он нашел убежище в Германии, где был принят Гитлером.[172]
Хаджи производил удивительное впечатление. Со снежно-белой бородой, голубыми глазами и в белой феске, он походил на героя из книг «Тысяча и одной ночи». Он безоговорочно поддерживал нас, и Африканский корпус Роммеля, безусловно, воспользовался огромным влиянием этого человека в Северной Африке.
В 1946 году, после возвращения из Германии, Амин аль-Хусейни поселился в Египте. Он опять был избран председателем Верховного мусульманского совета. С его мнением считались на мусульманских конференциях в Карачи (1951) и Бандунге (1955).
