— Инспектор, — сказал я, — то, что вы рассказали, необычайно интересно и даже захватывающе. Поверьте, вы полностью завладели моим вниманием, и я никуда не тороплюсь. Но я не совсем понимаю…

— Вы ведь профессор, не так ли? А профессора — народ сообразительный, верно? Я ищу помощи всюду, где могу ее найти. У нас накопилось с полдюжины нераскрытых дел вроде этого: люди, которых мы, безусловно, должны были поймать, и притом без труда! Вот еще один — Вильям Спэнсер Гризон. Слышали когда-нибудь это имя?

— Еще бы! Кто же не слышал о нем в Сан-Франциско?

— Это точно, его хорошо знали в обществе. Но известно ли вам, что у него за душой не было ни цента собственных денег?

Я пожал плечами.

— Откуда мне знать? Я был уверен, что он богат.

— Богата его жена. Полагаю, из-за этого он и женился на ней, хотя люди болтают, что она сама за ним гонялась. Она намного старше его. Я беседовал с ней: женщина со скверным характером. Он молод, красив и обаятелен, но, по слухам, очень ленив; вот почему он на ней женился.

— Я встречал его имя в газетных столбцах — в театральной хронике. Кажется, он имел какое-то отношение к театру?

— Всю жизнь он питал страсть к сцене, пытался стать актером, но не смог. Когда они поженились, она дала ему денег, чтобы он мог ездить играть в Нью-Йорк; это сделало его на некоторое время счастливым, он летал на восточное побережье для репетиций и загородных пробных спектаклей. Там он сблизился с молоденькими смазливыми актрисами. Жена наказала его как маленького ребенка. Притащила его обратно сюда, и с той поры — ни цента на театр. Деньги на что-нибудь другое — пожалуйста, но он не мог купить даже билета на театральное представление: он был провинившимся мальчиком. Тогда он сбежал, прихватив с собой 170 тысяч ее долларов, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. И это противоестественно, потому что он не может, понимаете вы, не может быть вдали от театра! Он давно уже должен был объявиться в Нью-Йорке под чужим именем, в парике, с усами и прочей ерундой. Мы должны были поймать его несколько месяцев назад, но не поймали. Он тоже канул в воду. — Айрин встал с кресла. — Надеюсь, вы говорили всерьез, что не торопитесь, потому что…

— В общем, конечно…

— Потому что у меня назначена встреча для нас обоих. На Пауэлл-стрит, возле Эмбаркадеро. Пойдемте.

Он вышел из-за стола, взяв лежавший на краю большой конверт. Я заметил, что конверт был с обратным адресом Нью-йоркского полицейского управления и адресован Айрину. Он направился к дверям не оглядываясь, словно не сомневался, что я последую за ним. Внизу, возле дома, он сказал:

— Мы можем взять такси — вместе с вами я смогу за него отчитаться. Когда я езжу, то пользуюсь фуникулером.

— В такой чудесный день, как сегодня, брать такси вместо трамвая — такое же безумие, как идти работать в полицию.

— Ну что ж, мистер турист! — сказал Айрин, и мы пошли в полном молчании. Трамвай как раз делал круг, и мы заняли наружные места. Стоял типичный день позднего сан-францисского лета, полный солнца и голубого неба; но Айрин мог с таким же успехом ехать в нью-йоркской подземке.

— Так где, по-вашему, находится сейчас Вильям Спэнсер Гризон? — спросил он, уплатив за проезд. — Я запросил нью-йоркскую полицию, и они разыскали его для меня за несколько часов — в городском историческом музее. — Айрин открыл конверт, вынул оттуда пачку подколотых листов серой бумаги и протянул мне верхний лист. Это была фотокопия театральной афиши в старомодном стиле, длинной и узкой. — Слыхали когда-нибудь об этой пьесе? — спросил он, читая через мое плечо. Афиша гласила: “Сегодня и всю неделю! Семь гала-представлений!” И ниже, крупным шрифтом: “Здравствуйте, я ваш дядюшка!”

— Ну, кто же ее не знает! — ответил я. — Шекспир, не так ли?

Мы проезжали Юнион-сквер и отель святого Франциска.

— Приберегите свои шуточки для ваших студентов. Прочтите лучше список действующих лиц.

Я прочел длинный перечень имен; в те давние времена на сцене бывало не меньше народу, чем в зрительном зале. В конце списка стояло: “Участники уличной толпы”, а дальше — добрый десяток исполнителей, и среди них — Вильям Спэнсер Гризон.

— Этот спектакль шел в 1906 году, — сказал Айрин. — А вот другой — зимнего сезона 1901 года.

Он всучил мне вторую фотокопию, ткнув пальцем в самый конец списка действующих лиц. Я прочел: “Зрители на Больших скачках”; мельчайшим шрифтом шла целая куча имен, третьим из которых было Вильям Спэнсер Гризон.

— У меня имеются фотокопии еще двух театральных афиш, — сказал Айрин, — одна от 1902, года, другая от 1904-го, и всюду среди исполнителей — его имя.

Трамвай остановился, мы вышли из вагона и пошли дальше по Пауэлл-стрит. Возвращая фотокопию, я предположил:

— Это его дедушка. Может быть, Гризон унаследовал от него свою страсть к сцене?

— Не слишком ли много дедушек вы обнаружили сегодня, профессор? — Айрин вкладывал снимки обратно в конверт.

— А что обнаружили вы, инспектор?

— Сейчас я вам покажу, — ответил он, и мы продолжали путь молча. Впереди виднелся залив, очень красивый в солнечном освещении, но Айрин даже не смотрел в ту сторону. Мы подошли к невысокому зданию с табличкой на дверях: “Студия 17: коммерческое телевидение”. Мы вошли внутрь, миновали пустую контору, затем громадную комнату с бетонированным полом, на котором плотник мастерил переднюю стену маленького коттеджа. Пройдя помещение, инспектор — он явно уже был здесь ранее — толкнул двойную дверь, и мы очутились в крохотном кинозале. Я увидел белый экран, дюжину кресел и проекционную будку. Голос из будки спросил:

— Инспектор?

— Да. Вы готовы?

— Сейчас, только вставлю пленку.

— Хорошо. — Айрин показал мне на кресло и уселся рядом со мной. Тоном доверительной беседы он начал: — В этом городе жил чудак и оригинал по имени Том Вилей — фанатик спорта, настоящий маньяк. Он посещал все боксерские схватки, все спортивные игры и соревнования, все автогонки и дерби, и все они вызывали у него одно лишь недовольство. Мы его знали, потому что он то и дело бросал свою жену. Она ненавидела спорт, придиралась к мужу, а нам приходилось ловить и возвращать его, когда она подавала жалобы на беглеца, не желающего содержать семью. К счастью, он никогда не удирал далеко. Но даже когда мы его ловили, все, что он говорил в свое оправдание, — это что спорт умирает, а публике на это наплевать, и самим спортсменам тоже, и что он мечтает вернуться в те славные и далекие времена, когда спорт был поистине велик. Вы улавливаете мою мысль?

Я кивнул. Кинозал погрузился во тьму, и над нашими головами зажегся яркий луч света. На экране замелькали кадры кинофильма. Он был черно-белым, квадратным, по размеру кадра; движения — отрывистые и более быстрые, чем мы привыкли видеть. К тому же фильм был немым, даже без музыки, и было странно следить за движущимися фигурами, не слыша никаких звуков, кроме жужжания проектора. На экране показался Янки-стадион — его общий вид, затем я увидел человека с битой в руках. Камера приблизилась к нему, и я узнал знаменитого бейсболиста Бэйба Рута. Он изготовился, ударил битой по мячу и побежал, радостно смеясь. На экране возникла надпись: “Бэйб снова совершил это!” — и дальше говорилось, что это его пятьдесят первый успех в сезоне 1927 года и что, похоже, Рут поставит новый рекорд.

Лента кончилась, на экране замелькали какие-то бессмысленные цифры и перфорация, и Айрин сказал:

— Голливудская киностудия устроила этот просмотр для меня, бесплатно. Они иногда снимают здесь свои телевизионные фильмы про полицейских и гангстеров, так что им выгодно сотрудничать с нами.

Неожиданно на экране появился Джек Демпси, он сидел на табуретке в углу ринга, над ним хлопотал секундант. Пленка была плохой: ринг находился на открытом воздухе, солнце мешало съемкам. И все же это был великий Демпси собственной персоной, во всей своей красе, года в двадцать четыре, небритый и хмурый. Покружив по рингу, камера показала ряды зрителей в соломенных шляпах с плоским верхом, в жестких воротничках; одни засунули за шею носовые платки, другие вытирали пот с лица. Затем, в странной тишине, Демпси вскочил, низко пригибаясь, пошел к центру ринга и стал боксировать с необычайно медлительным противником; мне показалось, я узнал Джесса Виларда. Внезапно лента оборвалась.