И он продолжал молчать, пока они не вышли из ворот на шоссе, которое вело к дальнему пригороду. Напротив стояло несколько больших домов, позади них луга спускались к реке.

— Ну вот, — сказала она, — мы почти пришли. Не хотите ли выпить еще кофе? — добавила она. — Или пойдете дальше?

— Предпочту кофе, — сказал он.

Они пошли по шоссе вдоль осевшей кирпичной ограды, Когда-то она отмечала границу парка, окружавшего старый дом на холме и ставшего теперь городским. В двух-трех местах ограда рухнула, и за проломами виднелся сад и аллеи с трельяжами.

— Район, в котором приятно жить, — сказал он.

— Да? — Она оглянулась на парк. — Пожалуй. Я как-то не обращала внимания.

Дом стоял в стороне от шоссе, в конце подъездной аллеи. Фасад с эркерами выходил на окруженную садом лужайку.

Она отперла дверь, за которой оказался сверкающий полировкой холл. Прямо напротив двери лестница с высокими перилами вела на второй этаж. По сторонам за открытыми дверями виднелись большие комнаты с коврами на полу.

— Идите вон туда, — сказала она, указав на дверь в дальнем конце холла. — Я сейчас к вам присоединюсь.

Он услышал ее шаги наверху.

Окно выходило в сад позади дома. По-зимнему голые клумбы тянулись до живой изгороди, деревянные решетки трельяжей окаймляли аллею. Вдали виднелась гряда холмов по ту сторону долины, а за изгородью мелькали фигуры — там на пожухлой траве играли в хоккей.

Она вошла в темно-коричневом платье. После прогулки ее лицо немного порозовело. Она подошла к камину, где за проволочной сеткой пылал огонь, и подержала над ним руки.

— Сейчас вскипит. В задних комнатах теплее. Вот юг. — Она указала на окно и открывающийся за ним вид.

Позже, принеся кофе, она сказала:

— Если хотите, я могу найти вам что-нибудь поесть.

— Спасибо, не беспокойтесь, — сказал он.

— А что вы обычно делаете по субботам? — спросила она.

— Я много гуляю.

— Разве у вас нет друзей?

— Почти все они, — сказал он, — разъехались.

— Гадкий утенок.

— Вы думаете?

— Не я. Мне казалось, что вы так думаете.

— Нет, — сказал он.

— Странно, — сказала она, снова глядя на него над краем чашки, как раньше в кафе, — но ваше настроение опять изменилось. Оно скачет, как не знаю что.

Он засмеялся и обвел взглядом комнату. Мебель была массивной, стулья и кресла окружали камин, как валуны. Снаружи доносились приглушенные крики и удары клюшек по мячу.

— Вы занимаетесь спортом?

— Раньше занимался.

— А теперь нет?

— Нет.

— Дитя города. Хотя, конечно, не вполне.

— Да, Сэкстон, пожалуй, и не город, и не деревня, — сказал он.

— Отчужденный от своего класса, не находящий, куда идти.

— А я кажусь отчужденным? — сказал он.

— По-моему, Филип употребил именно это слово. Ведь он постоянно ищет героя.

— В каком смысле героя? — спросил он.

— Ну, человека, который поднялся бы от подножия на самую вершину. Видите ли, сам он сменил середину на середину. Его отец был муниципальным чиновником.

— Я бы не стал оценивать продвижение вверх через классовую принадлежность, — сказал он после минутного размышления.

— Да? То есть, — добавила она, — даже как интеллигент?

— И так тоже, — сказал он.

— Ну-ну, — сказала она, а потом добавила: — Иным чудесам несть числа.

— Почему вы все время смеетесь? — спросил он.

— Смеюсь? — Она улыбнулась.

— Это ведь тоже взгляд сверху вниз.

Она промолчала.

— Я не думал, что вы этим страдаете, — сказал он.

— Мальчик мой, — сказала она, — вы еще столького не знаете!

Вскоре он ушел. Она проводила его до двери.

— Назад вы можете поехать на автобусе, если хотите, — сказала она, кивнув на остановку по ту сторону шоссе. Казалось, едва он попрощался, она утратила к нему всякий интерес.

— Нет, я, пожалуй, пойду пешком, — сказал он.

— Благодарю, что вы так любезно меня проводили, — сказала она.

— Может быть, увидимся в следующую субботу?

— Хорошо. — Она пожала плечами.

— На том же месте, если хотите.

— Хорошо. — Она снова пожала плечами.

У калитки он обернулся, чтобы помахать ей, но она уже вошла в дом и закрыла за собой дверь.

— Послушай, — сказал отец, — не орал бы ты на него.

Он занимался с Ричардом: на столе перед ними валялись клочки бумаги, сплошь исписанные цифрами.

Лицо брата сморщилось, покраснело, и, подстегнутый сочувственным тоном отца, он заплакал.

— Послушай, — сказал отец еще раз. — Это уж слишком. — Он хлопнул ладонью по столу, и клочки, кружась, слетели на пол.

Мать, возившаяся наверху, спустилась в кухню.

— Нельзя, чтобы он так на него орал, — сказал отец. — Его по всем дворам слышно. Как он может что-нибудь выучить, раз он на него все время кричит?

— Так не надо ему заниматься, — сказала мать, с отчаянием глядя на захламленный стол. — Уж лучше пусть он улицы подметает, чем нам терпеть все это.

— Нет, он улиц подметать не будет, — сказал отец, кивая на Ричарда. — У него мозги получше, чем у всех у них, как бы он там ни орал и ни говорил, что у него ничего не получится.

— Я не говорил, что у него ничего не получится, — сказал Колин.

Ричард спрятал лицо в ладонях, голова у него дергалась, плечи тряслись, и, когда отец погладил его по спине, он заплакал еще сильнее.

— Не надо, голубчик, — сказал отец. — Это же совсем не важно.

— Нет, важно, — сказал брат сквозь всхлипывания.

— Ты только подумай, — сказал отец, отступая на шаг, чтобы матери было виднее. — Он же учитель! Он же дипломированный учитель и сразу теряет терпение!

— Если это совсем не важно, — сказал Колин, — так зачем заставлять его заниматься?

— Нет, он заниматься будет, потому что у него есть способности, — сказал отец. — Только ты кричишь и сбиваешь его.

— В школе на своих учеников ты кричишь? — сказала лгать.

— Нет, — сказал он.

— Так почему ты кричишь на Ричарда? Он же твой брат. Кажется, ты должен быть к нему внимательнее, чем ко всем другим. Почему ты не можешь быть с ним таким же терпеливым? Ведь с тобой мы были терпеливы.

— Хватит, — сказал отец. — Я сам его буду учить.

— С дипломированным учителем в доме?

— Да когда же это он бывает в доме? И какой он учитель? По вечерам его не видно, а если он чему и обучен, так только орать.

Однако эта ссора кончилась сама собой. Такие ссоры вспыхивали почти каждый вечер, особенно по субботам: в Ричарде была болезненная хрупкость, которая заставляла мать бросаться на его защиту, а в отце пробуждала заботливую нежность, прежде почти ему не свойственную. Каждый день Колин возвращался из школы словно в тюрьму: улица внушала ему ужас, и дома, и шахта. Он словно проваливался в глубокую яму. Зимой он осознавал только давящую серость поселка, сажу, вечное облако дыма, запах серы — вонь, которая проникала во все уголки каждой комнаты, пропитывала одежду, а может быть, даже и кирпич, и камень. От нее никому и ничему не удавалось укрыться. Поселок был точно остов разбитого судна, вышвырнутый среди пустыни полей на берега непрерывно растущего террикона.

Каждый вечер он старался оттянуть возвращение долгой: провожал Кэллоу до дверей его родственников и долго прощался с ним в конце узкого проулка или уезжал в город со Стивенсом на заднем седле его мотоцикла. Он бродил по улицам, и оттого, что все вокруг было таким знакомым, ощущал еще большую бесприютность. В его стремлении обособиться крылся упрямый протест, но тоска оставалась тоской, а он был прикован к поселку. Несколько раз он проходил двенадцать миль пешком и добирался до дому к полуночи или еще позже. Чем ближе он подходил к поселку, тем медленней становились его шаги: поднявшись на последний гребень и глядя мимо церкви вниз на тусклое зарево над шахтой, на клубящийся дым и пар, на серость освещенных фонарями улиц, он, хотя добирался сюда три часа, испытывал томящее желание повернуться и пойти назад. Ему не для чего было возвращаться сюда.