— Мне он этого не говорил, — сказал он.
— А я навел справки. — Он прибавил газу, мотор взревел, и между ними проплыло облако сизого дыма. — На твоем месте я бы держался подальше от этих сукиных детей.
— Каких сукиных детей?
— Из школы короля Эдуарда. Они меня измордовали. И тебя тоже.
Он промолчал.
— Если хочешь, я тебя подвезу, — сказал Стивенс. — У меня был скверный день. — Он нагнулся и откинул подножки.
Колин сел в седло. Они покатили под гору. Когда он слез, Стивенс добавил:
— Я бы все это бросил, только у меня ничего другого нет.
— А почему бы тебе не уехать за границу?
— За границу? — Он снова прибавил газу, словно готовый сразу туда умчаться. — А ты почему не едешь?
— Я помогаю семье, — сказал Колин.
— «Я помогаю семье», — сказал Стивенс. — Значит, семья так тебя навсегда к месту и пригвоздила?
— Я у них в долгу, — сказал он.
— Долги для того и существуют, чтобы их не платить, Я в долгу перед всеми, — сказал Стивенс. — И был бы последним идиотом — и они сочли бы меня последним идиотом, — если бы попытался расплачиваться.
— Ну, а верность обязательствам?
— Обязательствам перед кем? — Стивенс помолчал, ожидая ответа. — У человека есть обязательства только перед самим собой, — добавил он.
Колин отвел глаза. От школы спускались Кэллоу и Торнтон. Торнтон помахал рукой.
— Ну ладно, оставляю тебя твоим друзьям, — сказал Стивенс и уехал, больше ничего не добавив.
— Он обиделся? — спросил Торнтон. — Из-за вчерашнего?
— Да, — сказал он.
— По-видимому, вы раньше были дружны с невестой Невила.
— По-видимому, — сказал он.
— Вероятно, я с ним скоро увижусь. Собственно говоря, он советовал мне, когда меня призовут, поступить в его часть. Не знаю, насколько просто это можно устроить. Но если все-таки можно, то он, конечно, все устроит.
Больше ничего не добавив, Торнтон помахал рукой и побежал через дорогу к своему автобусу.
26
— Ты их когда-нибудь видел? — сказал отец. Он протянул ему квадратный альбом. На сероватых листах цветными карандашами были нарисованы фрукты и цветы. Их яркие контуры отпечатались на папиросной бумаге, проложенной между листами. Рисунки были сделаны без исправлений, со взрослой уверенностью, словно бы без малейших усилий.
— Кто это рисовал? — спросил он, рассматривая три яблока в вазе. Их краснота незаметно переходила в зеленоватость.
— Твой брат. — Отец засмеялся. — Эндрю. — Он показал обложку. На ней были написаны название поселковой школы и непривычное имя его брата «Эндрю Сэвилл». — Ему было только семь лет.
— А как он умер? — спросил Колин, вдруг вспомнив.
— В одночасье. От воспаления легких, — сказал отец. — Еще вчера был здоров, и вдруг — нет его. У него перед тем была операция. Вот он и ослаб, наверно. Я бы все отдал, чтобы он жив остался.
— А что тут можно отдать? — сказал он.
— Ну-у… — Отец замялся и отвел глаза.
Как-то раз, несколько лет назад, он ходил с отцом поставить цветы на могилу брата. Маленькое кладбище у шоссе, ведущего к шахте, пряталось за высокими живыми изгородями. Из могилы торчал закругленный маркировочный камень с написанными краской инициалами отца «Г.Р.С.» и номером. Они обломали плети куманики, выпололи бурьян с продолговатого холмика, вкопали в его центре банку из-под варенья и поставили в банку цветы. «Надо бы каждую неделю сюда приходить, приводить ее в порядок», — сказал тогда отец, но ни он, ни мать, насколько было известно Колину, там больше не бывали. Теперь, глядя на яркие рисунки в альбоме, отец сказал:
— Надо бы сходить посмотреть, как там могила. Времени-то прошло уж порядочно.
— А на маму как это подействовало? — спросил он.
— Ну-у… — Отец заколебался и сосредоточенно уставился на альбом. — Наверно, полпричины в этом.
— Какой причины?
— Да то, что Эндрю умер… — сказал отец.
В доме стояла тишина. Мать уехала навестить сестру и взяла с собой Стивена и Ричарда — после долгих приставаний и хныканий.
— Вот ты и бываешь такой молчаливый и угрюмый.
— Разве я молчаливый и угрюмый?
— Ты сам должен знать, — сказал отец.
— А я не знаю.
— Не я же первый тебе об этом сказал. — Отец покраснел.
— Я не думал, что я угрюмый.
— Да не всегда, — добавил отец. — Так, в последнее время. — Он все еще смотрел на рисунки.
Чашка на блюдце. Колин со странным ощущением, словно кто-то вдруг дотронулся до него, увидел, как точны и совершенны эти эллипсы, безупречно нарисованные его семилетним братом: почти ни единой неправильности ни в линиях, ни в растушевке голубого узора.
— Твоя мать была на четвертом месяце. Вот, наверно, почему. Она тогда в полное расстройство впала. — Отец словно невзначай закрыл альбом. — Ну, в полное, можешь мне поверить. — Некоторое время он молчал. — Тогда все это таким странным казалось.
— Почему странным?
— Ну, как будто он ушел. — Отец поглядел на него. — А потом опять возвратился.
Лицо отца обрело свежесть, словно на миг он вернулся в те дни, когда сам был молод. Он посмотрел на Колина.
— Но я же все-таки не Эндрю, — сказал он.
— Нет.
Колин снова поглядел на альбом — только в буквах имени и фамилии ему почудилась какая-то смутность: словно его брат, несмотря на ясность рисунков, был не вполне уверен, что он — это он.
Отец тоже посмотрел на альбом, который лежал между ними, точно завещание, а может быть, беда или непонятное отрицание — он не знал.
Несколько дней его мысли занимал только этот брат, так случайно вдруг вторгшийся в них. Теперь он спал в самой маленькой комнате — другая, побольше, перешла к его братьям, — и ему пришло в голову, что спит он, вероятно, на кровати Эндрю. На этой же кровати, вспомнил он, во время войны спал солдат. В его памяти всплыли некоторые эпизоды раннего детства: смутно вспомнилась поездка к морю с отцом и матерью и как он стоял в тележке молочника. Эти картины были щемяще знакомы, как и рисунки в альбоме.
Однажды вечером, когда отец был на работе, он заговорил об Эндрю с матерью, выслушал ее сдержанные ответы, а потом прямо спросил, как он умер.
— Ну, зачем говорить о тяжелом? — сказала мать. — Какое это имеет значение через столько лет? — И добавила: — В конце-то концов в счет идет только хорошее.
— А разве Эндрю не был хорошим? — сказал он.
— Он-то был! — И мать рассказала ему о приходе доктора, о внезапной болезни и о виноватых словах врача, когда он осмотрел его брата, уложенного на двуспальной кровати. — А почему это ты вдруг так заинтересовался? — добавила она.
— Ну… — сказал он и объяснил про альбом.
— И где же это отец его нашел? — сказала она.
— Должно быть, наткнулся на него где-нибудь.
— Должно быть, рылся в моих бумагах.
— Каких бумагах? — спросил он.
— О, я кое-что храню, — таинственно ответила мать, словно этого она открыть все-таки не могла. — Во всяком случае, видно, что он стал бы художником. У него не только дарование было, но и характер такой.
— Какой характер? — спросил Колин.
— Ну, характер. — Мать провела пальцем по спинке стула. — Он был очень своевольный.
— В каком смысле? — спросил он.
— Вопросы. Вопросы! — Мать отвернулась. Потом, словно не выдержав молчания, добавила: — Он все время убегал.
— Куда?
— Не знаю. Он как будто и сам не понимал.
Непроницаемость намерений его брата ошеломила его, как, вероятно, ошеломляла мать. Она, не мигая, смотрела прямо перед собой.
— Во всяком случае, он хотел уйти отсюда, — сказала она.
— Почему?
— Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты думаешь, что я не ответила бы на эти вопросы, если бы могла?
Она сняла очки. Их отблески больше не скрывали выражения ее лица. Она вытерла глаза краем фартука. Это был сдержанный жест, почти самоотрицание.
— Я его любила, Колин.
— Знаю, — сказал он.