Уверовав в скрытую, таинственную силу живого огня, крестьяне вместе с тем не теряют благоговейной веры в мощь и влияние всякого огня, каким бы способом он ни был добыт. Коренной русский человек, с малых лет приглядывающийся к родным обычаям и привыкший их почитать, не осмелится залить или плюнуть в огонь, хотя бы он убедился на чужих примерах, что за это не косит на сторону рот и виноватые в этих проступках не чахнут и не сохнут. Точно так же те, которые придерживаются старых отеческих и прадедовских правил, не бросят в затопленную печь волос (чтобы не болела голова), не перешагнут через костер, не сожгут в нем экскрементов человеческих из боязни корчей и судороги тем людям. Почтение к огню во многих местностях Великороссии (а в Белоруссии повсюду) доведено до того, что считают великим грехом тушить костер на полях, теплины на ночном и т. п., предоставляя самому огню изнывать в бессилии и тухнуть. Оберегая огонь от набросов нечистот, сжигают в печах сметенный сор и не выносят его вон, не выбрасывают через порог, чтобы не разнесло ветром и чтобы недобрый человек по нем, как по следу, не наслал порчи {Отсюда и выражение "выносить сор из избы", то есть разглашать семейные тайны, не держать секретов. (Примеч. С. В. Максимова.)}. При наступлении сумерек огонь зажигается всегда с молитвой, и если при этом иногда начнут ссориться между собой невестки, то свекровь говорит:

-- Полно вам браниться, удерживайте язык, аль не видите; что огонь зажигают?

И ссора прекращается, перебранка смолкает.

-- Огонь грех гневить -- как раз случится несчастье,-- говорят крестьяне, вспоминая известную легенду, предостерегающую от перебранок при зажигании огня. Вот эта легенда или, вернее, нравоучение:

"Зажглись на чужом дворе два огня и стали между собой разговаривать:

-- Ох, брат, погуляю я на той неделе!-- говорит один.

-- А разве тебе плохо?

-- Чего хорошего: печь затапливают -- ругаются, вечерние огни затепливаются -- опять бранятся...

-- Ну гуляй, если надумал, только моего колеса не трогай. Мои хозяева хорошие: зажгут с молитвой и погасят с молитвой.

Не прошло недели, как один двор сгорел, а чужое колесо, которое валялось на том дворе, осталось целым {Подобная легенда известна и малороссам, с той разницей, что огонь недоволен был хозяйкой за то, что она заметает его грязным веником и ничего не подстилает, ничем не укроет (не сгребет на плошку и не спрячет в печь). "Она, может быть, исправится",-- советовал другой огонь, у которого хозяйка была добрая -- всегда, бывало, его перекрестит и сбережет. Сошлись оба огня у той же плохой хозяйки. "Ну что, поправилась?" -- "Нет, сегодня же сожгу ей избу". Услыхала угрозу сама виновная и тотчас же сгребла уголья в загнетку и стала потом всегда делать так, т. е. загребать огонь особым веником, а отнюдь не тем, которым метут полы, всеми мерами стараясь избегать дотрагиваться до огня ножом или топором или говорить про огонь что-либо бранное или неприличное и т. п. (Примеч. С. В. Максимова.)}".

Когда на Руси появилось христианство, оно хотя и ломало коренные народные обычаи, но в то же время зорко присматривалось к наиболее упрочившимся предрассудкам и старалось осторожно обходить их. Поэтому и огонь, издревле почитаемый русскими людьми, оно приняло под свое священное покровительство. Провозвестники нового учения оценили в огненной стихии ее очистительное начало и, угождая всеобщим верованиям, признали в нем освящающую силу. В таком смысле внесли слово "огонь" и в молитвенные возношения, поставив его с изумительным дерзновением неизмеримо высоко, наравне с дарами Святого Духа. Несколько веков стояло это слово в церковных требниках не на своем месте и произносилось в возгласах при освящении воды в навечерие Богоявления: "Сам и ныне Владыко, святив воду сию Духом Твоим Святым и огнем", пока не догадались, что это явная и грубая ошибка, противная коренному смыслу христианского верования. Так было до 1616 года, когда духовному люду привелось твердо убедиться в том, что этого придатка нет в тех греческих богослужебных книгах, с которых переведены все "обиходы" церковные. Поэтому в богатых церквах велено было отобрать те требники и заменить их исправленными, а в бедные приходы, которым было не по силам покупать новые и дорогие книги, приказано было ехать поповским старостам (нынешним благочинным) и то предательское слово зачернить, замазать, заклеить бумажкой. Самим же священникам указом предписано этого "прилога не говорить". Указ был исполнен в точности, без всякого прекословия, и только не налаживалось дело у стариков священников, которые по закоренелой привычке продолжали говорить это слово и, спохватившись, оправлялись и досадовали на себя, делая беспокойные телодвижения. Кончилось тем, что на эти случаи свидетели поповских неудач приладили к старой поговорке новый "прилог" -- стали говорить: "грех да беда на кого не живет -- огонь и попа жжет". И кроме того, шутки ради стали укорять виновных в обмолвках попов при честном народе: "На воду глядит, а про огонь говорит". Справедливость требует, однако, заметить, что далеко не везде исправление священных книг окончилось столь мирным и безобидным образом. В центре России оно вызвало недовольство, и в Москве, например, исключение из молитвы лишнего слова произвело неожиданное смятение. Из скромных келий монастырских дело книжных справщиков вынесено было на шумные городские площади и попало на суд и осуждение всякого праздного сброда. За старое и ненужное слово заступились убежденные суеверные люди, которые населяли окрестные городские слободы, занимаясь ремеслами, и те, которые торговали в самом центре города. К ним пристала и беспокойная голытьба, шатавшаяся без дела по площадям и улицам. И вот в базарной толпе пронесся страшный слух: появились-де на Москве еретики, которые хотят огонь из мира вывести. Известием этим особенно встревожились ремесленники, более прочих нуждающиеся в огне для работ.

-- Выйдет указ, по еретическому наущению, погасить огни -- и погасят,-- уверенно говорили бывалые люди из кузнецов, оружейников, серебренников, царских поваров и проч.

-- Наколдует еретик своим дьявольским наваждением, и самые огни на земле погаснут,-- толковали промеж себя наиболее суеверные.

А в торговых рядах и на площадях им поддакивали:

-- Огонь, как и вода, очищает всякую скверну. В огне сам господь являлся людям и говорил с ними. Огонь нисшел с небеси; кто такой дерзкий осмелился его уничтожить?

Первым заметил в книгах ошибку и первым решился исправить ее знаменитый архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, незадолго перед тем содействовавший убедительными воззваниями своими ко всему православному русскому люду спасению отечества от внутренних смут и нашествия чужеземцев. Ему поручено было исправление книг, испорченных неграмотными переписчиками и невежественными справщиками, но один из них сделал на архимандрита донос, весь смысл которого сводился к тому, что архимандрит-де подлинный еретик, не исповедующий Духа Святого, "яко огнь есть". Крутицкий митрополит Иона, человек ума не высокого, образования малого, характера слабого, управлявший церковными делами за отсутствием патриарха Филарета, еще томившегося в плену у поляков, доносу поверил. Когда слух о мнимом еретичестве троицкого архимандрита достиг до келий Вознесенского монастыря, где жила инокиней мать царя, начали суд и дело. В царицыных кельях допрашивали заподозренного с двумя его товарищами -- справщиками. На допрос главного виновника старались водить через весь город, среди враждебно настроенной, грубой и дерзкой толпы. Водили Дионисия на посмешище, хотя и в монашеском одеянии, но в рубище и цепях, а чтобы еще резче выделить его из толпы, иногда сажали на клячу без седла. Суеверы из невежественных ремесленников и торговцев с нескрываемой злобой бросались наносить ему всякие оскорбления: иной швырял палкой, другой подбегая вплотную и плевал в лицо. На людных местах летели в него комья грязи и кала, сыпался песок, выливались помои. Праведный старец, убежденный в своей правоте и людском неверии и заблуждениях, все оскорбления переносил без ропота и жалоб. Если же замечал в озлобленной толпе знакомые лица, то ласково им улыбался. Когда грозили ему заточением, ссылкой в дальние Соловки, требуя отречения от исправы слова, он коротко отвечал судьям: "То мне и жизнь! Я этому рад!"