Едва успела Фима вымолвить это, как что-то огромное тяжело навалилось камнем на сердце Ванюши. Хотел крикнуть мальчик и не мог. Хотел зарыдать и не смог тоже… Сердце замерло в груди от горя, боли и ужаса. Грудь готова была разорваться в этот миг. Он закрыл руками лицо, и тихий, жалобный стон вылетел из его дрогнувших губ.

Не дав опомниться мальчику, княжна обвила его плечи руками и, обняв его, как родная сестра, исполненная жалости и горя, зашептала снова:

— Не плачь, не тоскуй… Все едино, не помочь горю… Князя уже не вернуть… Он у Господа Бога… А вот княгиню его спасти надо… Завтра на заре опричники царские поскачут в княжескую усадьбу, на Москву, чинить расправу над ближними князя, потому что налгали царю княжьи враги, что супруга князя новую измену против царя замышляет… Надо спасти ее… во что бы то ни стало… Надо до княжьих хором добраться и упредить княгиню. Не чует она, бедная, какая лихая беда над нею собирается черной тучей… Пущай бежит с холопьями княгиня, пущай до времени в обители какой схоронится, а потом и дальше в Литву бежит. Там князь Курбский живет и другие беглецы московские, и дадут ей пристанище… Только спешить надо, а то поздно будет… Коня раздобудь хоть у царевича Федора либо у Васи брата… Возьми, никто не узнает, и как стемнеет малость, скачи в княжескую усадьбу…

Словно раскаленные угли падали на сердце Вани слова княжны.

«Князя нет… его обманули… умер князь… погубили его злые люди, оболгав перед царем… Княгине смерть, гибель грозит… дворне княжей тоже… Ужели допустить это, ужели не попытаться спасти?.. Оплакивать князя не время — надо княгинюшку спасать!»

Эти мысли, словно вихрь, метались в голове мальчика, и не помня себя от горя и тоски, он взглянул скорбными глазами в лицо княжны и дрожащим голосом шепнул чуть слышно:

— Спасибо за все, за всю истину-правду, хоть и горька она… А княгинюшку я спасу, попытаюсь спасти… Как перед Богом говорю, попытаюсь!

Тихая, ласковая, чуть прохладная июльская ночь веет своими черными крыльями над Александровской слободою. Белесовато-желтое пятно месяца слабо озаряет неуклюжую громаду царских хоромин с пристройками и службами и высокой колокольней над ними.

Спит слобода. Спит дворец царский, обнесенный стенами и рвом, похожий на крепость, спят высокие терема и живущие в ней люди… Все спит, утомленное за день.

А месяц и ночь сторожат этот покой…

Где-то скрипнула дверь и запела, отворяясь на железных петлях… Чья-то маленькая фигурка легким призраком выскользнула на крыльцо и бегом пустилась к конюшне царской. Здесь, у конюшни, была лужайка, поросшая сочной зеленой травой. На этой лужайке паслись ночью дворцовые кони, конюх спал тут же. Луна играла на его спокойном лице и опущенных веках.

Маленькая фигурка чуть слышно подобралась к ближайшему коню и, схватив его за повод, мигом вскочила ему на спину.

— Как раз на лошадь царевича Федора напал, — проговорила фигурка и погнала коня к воротам.

Вдруг сторож-пищальник нежданно-негаданно, как из-под земли, вырос перед маленьким всадником.

— Кто едет? — грубо окрикнул он путника.

Дрогнуло сердце маленького всадника, дрогнуло и сжалось. Но тут же он приободрил себя, и его детский голос резкими властными нотами прозвучал в темноте:

— Не признал нешто коня, слепец ты эдакий! Не видишь разве — Федор-царевич я… Душно в светлице, проехаться малость решил… Открой-ка поскорее ворота!

Сторож-воротник подскочил на месте.

Взглянув попристальнее, признал лошадь младого сына царя и так и обмер со страху.

— Прости, царевич, не признал в темноте, — произнес он, — не гневись на верного слугу…

И бросился отворять ворота. Через несколько минут маленький всадник был уже далеко от слободской заставы.

Он взглянул на небо и, сняв шапку, перекрестился несколько раз широким крестом.

— Слава Тебе Господи, все хорошо будет, — произнес он. — Царевич-то со мною одних, почитай, лет, и росту мы одного и сложения, вот и поверил стражник мне, что я Федор… А теперь скореича бы добраться до княжеской усадьбы.

И, стегнув лошадь длинным ременным поводом, который служил вместо узды, Ваня помчался во весь опор по дороге к княжеской усадьбе.

Ночь ласково темнела над ним, луна слабым трепетным светом озаряла его путь… А юный всадник все скакал, все мчался, не убавляя бега коня ни на минуту…

Всю ночь напролет мчался Ваня. Когда серовато-белый рассвет стал побеждать ночную тьму и белым прозрачным отсветом закурилась земля, он остановил коня, соскочил с его неоседланной спины и, припав ухом к земле, стал слушать — нет ли за ним погони. Едва внятный топот копыт донесся до слуха мальчика… Ваня обмер и, не отрывая уха от земли, стал слушать. Глухой топот стал внятнее через минуту. Казалось, несколько десятков всадников мчалось за ним.

Не теряя ни секунды, мальчик снова вскочил на своего неоседланного коня и, сжав его крутые бока своими детскими ножонками что было силы, вихрем понесся к хоромам князя…

— Княгинюшка, матушка, спасайся скореича. Собирай что есть ценного у тебя… Сбирай дворню, вели колымагу запрягать, а то еще лучше коней седлать… Ускачем скорее… Опричники царские к тебе мчатся… Гибель и смерть с собой несут тебе и твоей дворне… Собирайся скореича, родимая, болезная…

Эти слова словно искры сыпались из уст Вани, когда он, запыхавшийся, чуть живой от усталости и быстрой езды, бросив коня на дворе, ворвался в светлицу княгини.

Уже алая заря залила полнеба, уже первые солнечные лучи забрезжили на слюдовых оконцах княжеского терема, а княгинюшка Дарья еще и не думала ложиться. Заботы, тоска, мука о неизвестно куда пропавшем муже извели молодую женщину Она не могла и думать о сне.

А тут еще любимец-приемыш пропал куда-то, и новая тоска, новое горе окончательно замучили княгиню, едва не свалив ее с ног.

Увидя внезапно появившегося перед ней Ваню, княгинюшка Дарья точно проснулась от тяжелого, мучительного, долгого сна. Новая надежда закралась в ее сердце.

— Где князь? Не слыхал ли о нем? Не видал ли его? — прозвенел дрожащий слезами голос княгинюшки, и схватив руку мальчика, она, взволнованная, чуть живая, ждала ответа.

Слезы, так долго сдерживаемые в груди Вани, разом хлынули из его глаз.

— Княгинюшка… светлая… голубушка… желанненькая, — прорыдал Ваня, — нет князя… нет в живых нашего соколика… умер князь… погублен он…

— Умер?! Погублен! — эхом простонала княгиня и, побледнев как смерть, рухнула на пол…

Княгинюшка Дарья лежала без чувств. Вокруг нее суетилась дворня, стараясь привести в чувство. Ваня, бледный и дрожащий, торопил людей.

— Скорее, скорее собирайте все богатства, всю казну княжью, — говорил он, — сейчас нагрянут сюда опричники… камня на камне не оставят, все разнесут… Княгиню снесите осторожно в подполье… в погреб… там за пустыми бочками ее спрячьте… никто не найдет… А сами все бегите… пока не поздно… в лес бегите, за город, не то опричники всех загубят, замучат, запытают до смерти…

Голос Вани срывался и дрожал. Глаза метали искры. Он точно вырос, возмужал за несколько часов. И никому из холопов в голову не пришло ослушаться этого маленького мальчика, княжьего приемыша и любимца, который, как взрослый мужчина, умно и здраво распоряжался людьми. Ванюша распорядился очень умно: он понял, что бесчувственную больную женщину было бы очень трудно вынести тайком из усадьбы, а в колымаге и подавно не удалось бы увезти ее незамеченною рыскавшими повсюду в те страшные дни опричников. Правда, сначала дворня хотела не покидать свою госпожу, верные холопы пожелали разделить с нею ее участь и уже решили остаться с нею в погребе усадьбы. Но старая няня княгинюшки решительно восстала против этого.

— Что вы выдумали, неразумные, — проговорила она взволнованным голосом, — где одному человеку укрыться можно, там целой толпе схорониться незамеченной трудно. Еще, чего доброго, подведете княгинюшку, погубите ее сердешную… Бегите, спасайтесь сами, пока не поздно, а мы с Ванюшей ее сторожить будем… Коли приведет Господь, укроемся от злодеев, завтра на рассвете за нами придете, а коли не суждено спастись нам — помянете наши душеньки в святом поминаньи, — заключила уже совсем спокойно свою речь старуха.